Аркадий Кулиненко - Записки пилигрима

Я до этого формовщиком не работал, но никто учить меня не собирался, там просто злорадно дожидались моих ошибок и орали, видимо получая какое-то удовлетворение, в компенсацию за жизнь, оставленную в этом аду. Это выматывало полностью, физически, а главное, морально. Я приходил домой, смотрел на себя в зеркало и не узнавал, на меня оттуда смотрел измученный, затюканный человечек. Я забирался в горячую ванну и… просыпался, когда вода была холодной.

Платили мизер, но такая работа не стоит никаких денег, едва устроившись, я стал искать другое место. Мне посоветовали попроситься грузчиком в магазин, и я написал заявление об уходе, в контору завода ЖБИ. Перед этим меня предупредили, что так просто они не отпускают, поэтому я придумал слезную историю о необходимости срочного отъезда. И когда начальник, выслушав меня с сомнением, все же подписал заявление, я был счастлив, как мужик из анекдота про козу, который сначала взял ее к себе в маленькую комнату, а потом продал и понял, что такое истинное спокойствие и благодать.

Ну на самом деле, нужно же меня как-то учить?

Тогда-то я и пришел устраиваться грузчиком в магазин, где заведующей была Любовь Ивановна Козырева, добрейший и надежнейший человек. Она меня взяла, слава Богу, я теперь знал цену человеческого отношения, меня можно было брать смело, на такого работника не нарадуешься.

Перемены были разительными, люди улыбались, никто не злорадствовал по поводу ошибок, не было насмешек и издевательств, и приходила мысль – за что же так наказаны люди на заводе ЖБИ? За глупость? За нежелание слушать и понимать других? За что-то в прошлом?

Работы в магазине было предостаточно, машины шли часто, кроме этого приходилось рубить мясо, мы уставали, но потом спокойно пили чай в маленькой комнатке отдыха и шутили. Кроме меня было еще два грузчика, один из них, Сережа Артемьев, за полмесяца до меня тоже уволился с того же завода ЖБИ и стал работать в магазине, мы вспоминали цеха ЖБК как кошмар. Сережа был небольшого роста, но очень ловок и силен физически, обладал молниеносным ударом с обеих рук, был кандидатом в мастера спорта по вольной борьбе. Такого шутника и озорника нужно было еще поискать.

Во время разгрузки, он посмотрев на меня, вдруг останавливался и озабоченно говорил, – Аркаша, ты не заболел? Ты совершенно бледный и под глазами круги, – Зная о его любви к подвохам, я махал рукой и шел с коробкой в магазин. Девченки, встретившиеся по дороге, вдруг тоже заботливо спрашивали – Аркаша, тебе плохо? – Я шел к зеркалу, а они все начинали хохотать, и я, конечно, тоже.

Третий наш соработник, Коля, был парнем непростым, рубил мясо налево, сочинял какие-то мутные схемы, таинственно шептался с какими-то людьми и был непрочь проехаться за чужой счет.

Когда к заведующей приходили тетеньки из конторы УРСа, чтобы купить кусок мяса получше, Любовь Ивановна звала меня и напутствовала такими словами – Иди, Аркаша, с этой женщиной в подвал и отруби там ей ногу -.

В магазин привозили много мяса, там была и отечественная говядина и свинина, и австралийские полутуши, которые были минимум в два раза больше наших по весу, обколотые гормонами роста, и австралийская же баранина в марлевой обвязке, и брикетированное мясо второй категории. Привозили и местных олешков, когда мы их рубили, приходило знакомое чувство подъема температуры и потом мне рассказывали, что из-за проводившихся во времена Берии ядерных испытаний на Чукотке, в ягеле накапливался цезий и стронций, с большим периодом полураспада, с ягелем эти вещества попадали к олешкам, и к нам.

Сережа Артемьев научил меня есть сырое мясо. Мы выбирали в подвале хорошую отечественную говядину, острым ножом резали тонкие ломтики, посыпали солью и перцем, сворачивали в трубочку и отправляли в рот. Было непривычно, но вкусно. Серега с легкостью ел и сырую рыбу, например, хариуса, я на это не решался, из-за боязни подцепить паразитов.

Ко мне по вызову прилетели жена и дочь, стало повеселее. Рита устроилась в детский садик, туда же определили и Машеньку, ей было три годика. Через некоторое время пришел контейнер с вещами, я привез его из Черского на большегрузе, быт упрощался, дом встречал нас по вечерам теплым светом окон среди мороза и снежной белизны.

Приближалась весна, морозы слабели, я уже привык, что оттепелью считалось повышение температуры с 50-ти -40-ка мороза, скажем до минус 30 – 25с. Становилось действительно теплее, и снег, и воздух были другими.

Но ледоход начинался в конце мая, в это время набирал силу полярный день, солнышко катилось по небосклону, уже не прячась от нас за горизонт. В это время, почему-то обычно ночью, начинался страшный грохот на реке. Речки и ручьи в Билибино и окрестностях как правило, небольшие, и неглубокие, но, когда весна начинает ломать лед, становится шумно. Первый раз я даже испугался, выбежал в лес, который был сразу за домом, дошел до речки и долго стоял, пораженный, льдины громоздились одна на другую, грохотали, на этот грохот накладывался другой звук возрождающейся жизни – непрекращающийся птичий гомон. Их пение и переклички не утихали ни днем, ни ночью, ночи уже просто не было. Спят ли они в это время? Некогда.

Потом на Чукотку приходил кислород. Это чувствуешь сразу. Однажды утром, идя на работу, ты замечаешь, что воздух стал пахнуть по-другому. Все потому, что на сопках и в низинах, миллионы лиственниц, выбросили миллиарды иголочек – листиков, и каждая иголочка отдала свой первый кислород этому пространству, людям, птицам и животным. В этот момент хочется дышать глубоко и сильно, собирая ноздрями этот неповторимый, кисловатый запах жизни.

Хотя и говорят, что зима от лета на Севере отличается тем, что зимой люди ходят в застегнутых фуфайках, а летом – в расстегнутых, бывает и по-другому. Лето 1991-го, например, выдалось ярким, зеленым, ягодным и даже жарким. Доходило до плюс тридцати и трава в лесу вымахала по пояс. Возле моего дома протекал ручей, а сразу за ручьем начинался лес. Мы ходили туда с Машей и котом Санькой, гулять и есть смородину, которой в то лето было полно.

Мы с Машей прятались от кота, и выходили, когда он, становясь на задние и жалобно мяукая, пытался увидеть нас из-за высокой травы.

Весь поселок ринулся загорать на речку, и было странно наблюдать галечную отмель северной реки, усыпанную белыми телами жителей поселка, отмахивающихся от комарья. Я брал Машу на руки, макал в быстрый поток, она пищала и мы бежали, смеясь на берег. Ходили мы и за брусникой, все было рядом. Пес Мишка, которого хозяин дома оставил мне, когда улетал «на материк», ходил в лес с нами. Это была сильная, северная собака, с густой шерстью и еще более густым, как валенок, подшерстком. Стоило Рите, Маше или мне собрать горсть брусники, Мишка прибегал и просил ее, в несколько движений языка он освобождал ладонь от ягод, и бежал к тому, кто успел нарвать еще.