Надежда Опескина - Дарьины зори. Повести и рассказы

Матвей стоял, разинув рот от удивления, губами шевелил, а слова не получались. Глазища вытаращил, того и гляди кондратий хватит. Потом присел у стола.

– Погодь, погодь, Дарья! Чего это мы на крик перешли. Никто не гонит тебя из дому, вспылил я от злости, что письма не показала, может, там для нас с матерью пара строк была. Год, говоришь, траур носить хочешь? По-божески это, правильно решила. Живи этот год тут, при нас, его родителях, а там жизнь покажет. За год много воды утечёт. За слова обидные прости, злость обуяла, а язык, что помело, лишнего наплёл.

С того дня меж собой они больше и не говорили. Дарья только с Пелагеей и Данилой беседы вела. Все трое чувствовали – неспроста Матвей так затаился. Данилу перестал гнобить, Пелагею к себе в горенку попросил перебраться, но она отказалась, и он промолчал, не стал кричать и кулаками сучить. Смирился с её решением.

В конце марта Данила ушёл в поход по лесам на несколько дней. Сердце Дарьи тревогой холодело. Матвей всё выпытывал у Пелагеи, где сын. Услышав, что к татарам подался на какой-то там праздник, кричать не стал.

Данила возвратился задумчивый. Пригласил Дарью на лыжах покататься, предупредил мать, чтобы съестного им поболее приготовила и крупицы какой положила с сальцом. Рыбки сушёной прихватил торбу. Пелагея в догадках терялась. Матвея дома не было, по делам отлучался, а возвратившись, устроил скандал, сказав, что нет у неё ума, раз отпустила двоих молодых одних.

– Соображать бы тебе, старая, надо! Обрюхатит Данила невестку, как пить дать, обрюхатит. Дело молодое, сотворят грех, а нам потом людям гляди в глаза.

– Да что ты такое мелешь, Матвей! Данила дитя ещё, и не вдвоём они пошли, с ними ещё девка татарская, Эльмиркой зовут. Она шибко нашего Данилу любит, ровесница его. Они дружат сызмальства. Дарья её хорошо знает.

– Эльмирка, говоришь? Та ещё бестия! Охотница хорошая. Значит, ей Данила наш по нраву? Так это и хорошо, значит, никакого греха у них с Дарьей и не будет.

Сам Данила это отродье басурманское выбрал, мешать не стану. Пусть хоть и веру ихнюю принимает. Мне теперь ни холодно, ни жарко.

Повеселел Матвей, даже с внучкой понянькался, пока Пелагея на стол собирала. Скверно стало на душе Пелагеи. Сердцем давно уже поняла, что муженёк неровно дышит к невестке. Свирепствует только от того, что та его взгляды никак не понимает. И сына на фронт спровадил в надежде на его гибель. Хоть и знала об Василии, но теплилась надежда – не погиб, а может, в плен попал к финнам. Пущай хоть на чужбине, но живой её кровиночка останется.

Ещё издали Дарья увидела дымок из трубы избушки. Сердце бешено колотилось в груди, последние метры бежала, сбросив лыжи. На топчане лежал человек, укутанный в одеяла. Признать в этом заросшем человеке Василия было трудно. Стояла, вглядываясь.

– Я это, Дарьюшка, Василий. Вот занемог, пока добирался в свою берлогу. Домой нельзя было, отец бы сразу сдал властям. Матушке не надо говорить, потому как не выдержит и скажет отцу, а он тогда всех нас со свету сживёт. Отлежаться мне надо, сил набраться, и уйду я, Дарьюшка, в страну другую. Потом, когда встану на ноги, заберу вас всех, не оставлю с отцом.

Дарья кинулась на грудь ему, слёзы полились ручьями. Вошедшие Данила и Эльмира стояли у двери, боясь шелохнуться. Вот уж десять дней выхаживала Эльмира Василия. Жила при нём неотлучно. Брат ей помогал. Сюда привезли, чтобы от властей спрятать, а потом и Даниле сказали.

Эльмира кинулась ужин готовить, чтобы горячего дать больному. Сутки без варева был, пока за продуктами ходила, одёжку свежую принесла и котелок побольше. Обмыть бы надо, натопив печь пожарче. Брить бороду и стричь волосы рассоветовал отец Эльмирки. Так труднее в нём будет признать Василия. Настоек травяных наготовила дома.

Управились с делами. Василий сидел на топчане, укрытый одеялами. Сели вокруг и попросили рассказать Василия обо всём, что с ним приключилось. От его рассказа холодела душа. Каждый представлял себя на его месте.

Тяжка солдатская жизнь на войне. Провианта не хватало. Сутками в промёрзших окопах. Горячей пищи практически и не видели. Снайперам давали сухой паёк, а вместо воды снег и льдинки. Василию была поставлена задача уничтожать снайперов вражеских. Терпение нужно было большое. Лежи и жди, пока вражеская душа произведёт свой выстрел, чтобы в тот же момент ответить ему пулей и не дать больше губить солдатушек.

Василия уважали во взводе за меткость его, спасающую многие жизни. Но и там, на той стороне, были меткие стрелки. Всего-то и повоевал два месяца, а казалось, что прошла вечность. Подранили Василия, легко, по касательной в бок, но задело сосуд крупный, сказалась усталость и потеря крови. Как оказался в плену, не помнил, а там бараки холодные, кормёжки никакой. Рану его хорошо почистили, и сам следил толком, быстро затянулась. Охраняли их слабовато, вот и решил он бежать, к своим пробиваться. Но пыл его охладил новый пленённый солдат, который поведал, как с возвращенцами поступают. Сразу, не разбираясь, в лагеря отправляют, обвиняя в предательстве, а кого и под расстрел без суда и следствия. Имел понятие о лагерях, насмотрелся в родных краях.

Однако, случилась оказия, и решился он на побег. Шёл тропами звериными, обходя и людей, и зверей. Судьба будто берегла его, где одёжку подкинет, где кусок хлеба. Оброс так, что на старца стал похож. На третий день вышел на финский хутор, дом стоит и подворье богатое. Хотел лыжи взять и уйти по-тихому, как вдруг за спиной услышал звук передергивающегося винтовочного затвора. Женский голос что-то сказал на финском, он не понял, что. Стоял не шелохнувшись. Потом услышал смех. Оглянулся, стоит молодая бабёнка, глядит на него весёлым взглядом, не боится. Заговорила чудно, вроде и по-русски, а все слова исковерканы.

– Ти рускай? Ти золдат? Зачем воровать хотель мой лыж? Кушать хочешь? Финский бань хочешь? Ти бежаль лагерь? – сыпались вопросы.

Многое рассказала молодка. Вдова уж много лет. Муж старый был, детей не могло от него быть. Умер внезапно. Другие не сватали, и пришлось жить одной.

Пообещала вывезти подальше и показать, где можно уйти в Россию, не столкнувшись с погранцами. Баня была готова, еды диковинной, аж стол ломился.

Разморило Василия от тепла и еды, уснул крепким сном. Среди ночи проснулся от жарких поцелуев, не стал отталкивать, потому как другим нечем ему было платить молодке за постой. Не велика плата для мужика. Айникки, так звали женщину, не стыдилась своей горячности, любила, как самого любимого любят.

– Останься, Вассылий! Спрячу от любых глаз. Детей нарожаю и отпущу домой навсегда. Только не спеши уходить. Побудь здесь хоть недельку.