Александр Фуфлыгин - Возвращение в клетку. Повесть

Обуреваемый сомнениями, он вслед за отцом влез в кипящий телами салон. Попытался протиснуться: не дали; хотел аккуратнее поставить ногу: ее отнесло многоногим потоком, пришлось ее пристраивать, выворачивая, хрустя суставами. Выуживая мелочь, Эдик согнулся, не удержал – зазвенела, запрыгала мелочевка, нагло стараясь разбежаться подальше, сунуться в самые дальние ноги. Налившись краснотой, он попытался достать серебряшку, уж протянул, было, руку… Тут как тут – отец, протиснулся, судорожно дыша: «Растяпа… Оставь… Сам заплачу…» А ведь можно было бы (пока клетка в собранном виде), слегка пококетничать с симпатичной в профиль билетершей, полногрудой и размалеванной, ведь иногда именно такие вульгарные субретки вызывали похотливый трепет в области пупа.

Некоторое время Эдик приноравливался к ходу автобуса, изогнувшись в попытке выудить промеж жарких спин ломоть окошка. Пусть там, за ним: бесконечный поток размытых от скорости зданий, знакомый с детства промельк вопросительных знаков – бетонных столбов, оканчивающихся отнюдь не ответами; пусть бестолковая болтанка ребристых, неприхотливого вида заборчиков со следами граффити. В общем, как сказали бы немцы: ничего нойес унд интэрэссантэс, – но занимать себя подобной чепухой было первейшим делом каждого пассажира.

Спины стояли плотно, и ломтя окошка Эдик был лишен.

Чья-то рыжая лапа, поднатужившись, выдавила наружу кусок крыши. Прохладный воздух отчаянно кинулся в салон сквозь беззубую пасть люка, взбил волосы на макушке Эдика. Работа сильно послюненных ладоней прошла впустую – вместо обыкновенного чуба голову Эдика теперь венчал чуб влажный, иной формы, может быть, иного веса, но суть дела не изменилась. Еще раз провел растопыренной ладонью, пропуская неподатливые волосы между пальцами – зря.

Две каланчевидные девицы с модными буклями, нависшими на лица, и с обезображенными пирсингом лицами беспечно прыскали друг другу в прыщаво-веснушчатые оголенные плечи. Одна, что посветлее и чуточку повыше, коварно кося глазами, выпрыснув очередную порцию насмешки, состроила ладонями лодочку и сквозь ее дырявое днище активно зашептала подруге в ухо.

Кейджинскому стало мучительно жарко; он напряг слух, но скрежет двигателя и дребезжание стекла забили ватой уши. Он проклял одновременно две взаимоисключающие вещи: жару (комковатый, нагретый летний воздух, трудноперевариваемый легкими, раскаленные спины и бока рядом стоящих) и столб прохлады, бьющий в темя (результат – новая копна волос).

Корни волос мучительно взмокли, когда девицы засмеялись на весь салон. Какая-то лягушачья сырость образовалась у Кейджинского под мышками, капли пота за ушами, на висках. Тут справа – озабоченный отец: «Что с тобой, сынок?» Поспешный сыновний ответ-отмах.

Новая девичья атака (словно нарочно, и ведь не отвернуться, не отвести глаз, не выскочить на волю – черт с ним с поездом! Черт со всем на свете! Дайте воли! Дайте свежести! Дайте новорожденную мечту: получасовое одиночество и ледяную мистраль в спину!), и в довершение всего: глазной тик – частые подмиги развратных девичьих глаз. Пытаются с ним заговорить – это видно невооруженным глазом! А за спиной волнение прижимающегося вплотную плеча. Кто там еще, такой неугомонно-спорый на пассы плеч? Как в замедленном нудном кино, во весь экран: полураскрытые губы, помада на двух передних (подростковых – заячьих) резцах, несколько слов с помадным привкусом: «Куда же ты Ирку-то подевал?», и прожигающий сетчатку взгляд, полный насмешки.

Кейджинский растерялся. Краснота Кейджинского плавно переползла в багровость. Кейджинский открыл рот, формируя языком и нёбом: «Я Ирку никуда не…» Но тут, за его плечом ответили зачаточным баском: «Ирка в баре осталась… Дискотеку, говорит, дождусь».

«Ах, вот оно что!» – понял Эдик, скашивая глаза и видя небритый острый подбородок, череп-черепок с легкой болоночной порослью, пробивающиеся над губой усы. Тем временем подростки продолжали беседу через его, Эдика, плечо и постепенно остывающую щеку, совершенно на него не обращая внимания: «А ты что же с ней не остался?» – «Тык я…» Дальше следовали совсем уже интимно-домашние подробности, во время которых кожа Эдика медленно приобретала свой естественный, натуральный природный цвет.

– Следующая наша, – сказал отец, протиснувшись поближе. – Черт, как надоела эта толкучка… И куда все едут, на ночь глядя?

А тут и потолок хрипло объявил о следующей, конечной остановке «Вокзал». Кейджинский был поражен. Конечно, на вокзал ездил он реденько. Если точнее: крайне редко; в последний раз – два года назад, когда провожали тетку, уезжающую в Сухуми скорым. Но он прекрасно помнит, как тогда тянулось время, как он тогда, юный и беспечный, восседающий где-нибудь на отличном месте у окошка (отбитым для него матерью у наглой облезлой тетки), прижимающийся юной щекой к замызганному окну, мечтал домчаться побыстрее.

Тогда поездки в общественном транспорте ему доставляли мучения, его воротило от специфического автобусного запаха, его укачивало. Он маялся от скуки, считал остановки, ворчал на ставящие подножки светофоры, на перекрестки, забитые лезущей под колеса, вечно рвущейся поперек батьки в пекло автомобильной мелкотой; он, помнится, все ехал, ехал, ехал, вокруг него происходило движение, он видел зады, движущиеся к выходу, и завидовал освободившимся задам; он видел рвущиеся в забитый салон руки и расплющенные в давке лица, и завидовал рукам и лицам, пусть расплющенным, пусть изломанным – ведь им все равно осталось много меньше ехать, чем ему.

Сейчас же время пронеслось бегом – Эдик не успел даже углядеть его ускользающие пятки. В кои-то веки он был не прочь протащиться в этом автобусе подольше. Избавиться бы, конечно, в первую же очередь, от красновыйной толпы, усесться возле окошка – по-детски беспечно – и ехать так до бесконечности, ехать, ехать. Ан нет: конечная остановка «Вокзал», разморенный, помятый отец, сумка с клеткой, сумка с одеждой и «питанием» (так говорила мать). Поток хлынул наружу, журча, суживаясь в проходе и растекаясь снаружи в разных направлениях.

– Обязательно сегодня, – бубнил отец, тяжело дыша в чью-то мокрую спину, – съешь курицу. Иначе протухнет.

– Ладно, – ответил Эдик, отворачиваясь; ему казалось, что все теперь смотрят на него из-за этой глупой курицы, которая должна протухнуть.

«Клетку чисти чаще. Постарайся не дурить. Дядю слушайся – он знает толк в делах. В гостиницу не суйся: сними комнату. В гостиницах живет всякая шушера – обманут, подведут под монастырь. В комнате тебе и спокойнее будет, и дешевле выйдет». Ответ Эдика был всегда один: ладно, ладно, ладно, ладно. Это было немного скучно, но привычно: отец любил наставлять сына, запамятовав, видимо, что сын-то уже достаточно вырос. И хотя Эдику казалось, что все это он знает, все это слишком банально, но все же слушал, не надеясь до конца на собственные силы. Пусть, пусть, пусть – пусть предок говорит, пусть это доставит ему успокоение (наставил сынка, обучил – теперь не пропадет парень!), и Эдику придаст уверенности в том, что все, что нужно знать молодому человеку – он знает.