Николай Бойков - Берега и волны

– Извините меня, господа и дамы. Мадам права: можно восторгаться военным строем, но нельзя расстрелять вечер. – Боб, кажется, был смущён.

– Это есть у кого-то из русских поэтов? – заметил пациент в очках.

– У Маяковского: «Лето и расстрелянный немцами вечер», – уточнила старушка в белом.

– Почему опять немцами?

– Не знаю, – старушка развела руками, беспомощно, – но так у Маяковского!

– Мадам, я должен реабилитироваться. Как мне это сделать? Помогите офицеру в летах. – Боб старался улыбаться, но глаз был прищурен, как на перископе. «Это – хорошая цель», – мелькнула шальная мысль из офицерской молодости.

– Позовите на помощь вашу маму. Она, наверняка, говорила вам что-то на память.

– Она говорила, что каждый взрослый – птенчик на руках матери. А ваша мама, что говорила вам?

– Говорила, что каждый человек, как птица, только не знает, что умеет летать.

Женщина в белом зааплодировала и сказала: «Браво, как замечательно».

– Она была русская или немка? – спросил офицер.

– Она была мама. Я даже не знаю, родная ли? Такая была страна. Вам не понять. Простите.

– Господа! Господа, давайте что-нибудь петь. Родное. Тихое. Вместе.

– Давайте из Гёте! Нет, лучше Лермонтова: «Выхожу один я на доро-огу, предо мной кремнистый путь блестит… Ночь тиха, пустыня внемлет богу, и звезда с звездою говорит-иит…».

Ночь. В окна барабанит дождь. Тело тяжёлое, как мокрый песок. Знобит, и левая нога наполнилась бегающими мурашками – онемела. До рассвета целая ночь. Он вспомнил Птицу и глаза женщины, потерявшей родину. Кто она здесь? Доктор называл себя, весь остальной персонал и всех пациентов – жильцами: «Живём мы здесь, и этим счастливы», – повторял он по утрам, улыбаясь и раскланиваясь. Было нечто домашнее и трогательное в его улыбке. Жильцы называли его «пáпик», меж собой, разумеется.

Боб попытался рассуждать логически, чтобы понять, кто она здесь?

– Она – не цель. Нет. Она… Она – птица, – сказал он вслух. И улыбнулся. Ему стало приятно. Он стал ждать рассвета, и это ожидание, кажется, было самым приятным ожиданием в его жизни. Он слушал шелест листа, залетевшего на подоконник ещё с вечера и зацепившегося там. Он видел скольжение капель по лунной стороне стекла. Он услышал первую птицу, когда она зашевелилась в гнезде на дереве и порхнула над кроной старого дуба. Боб встал и открыл окно. Боже! Какое утро! Как приятно шумит море, ровно и мерно смешав бег мелких волн в один мощный гул, замирающий в дюнах. Он даже услышал, кажется, как шелестит песок, струйками осыпаясь в лунку. Две сосны на далеком взморье были дружны и подвижны, как два обнявшихся путника, и махали руками ветвей. Солнце было за спиной, на востоке, но от этого даль моря только выигрывала полнотой красок и света. Он вспомнил, что такое же светлое яркое море он видел далеко-далеко в детстве, когда проводил домой девочку и возвращался один. Под ногами скрипел песок, а над головою шумели сосны. Где это было? Когда? Далеко-далеко в детстве. Это совсем из другой жизни, Боб. Ты – молодеешь, что ли? Ему стало смешно и весело: «Да чёрт меня подери – как же её звали? Ирен? Марта? Инна!.. Как это хорошо – начать все сначала».

Док шёл ему навстречу и остановился:

– Офицер, вы сегодня улыбаетесь?

– Я теперь всегда улыбаюсь.

– Есть причина?

– Мне приснилась большая птица.

– Позвольте-позвольте. Не Инна ли?

– Ее зовут Инна?

– Так всегда начинается жизнь, Боб, пора! – Он загадочно улыбнулся и громко чихнул вдруг, торопливо прикрываясь носовым платком, извиняясь и кивая из стороны в сторону:

– Доброе утро, жильцы! Доброе утро, мадам Машенька! Какое замечательное утро, господа… Вот и чихнул, кстати. Будьте здоровы…

Она ждала его на веранде.

– Доброе утро.

– Доброе утро.

– Ты смущена?

– Ничуть.

– Ты опять похожа на птицу.

– Я знаю.

– Тебе говорили раньше?

– Мне никто так не говорил, кроме тебя. Ночь стёрла следы прежней жизни, как волна на песке.

– Была трудная жизнь?

– Я не помню сейчас, – она быстро взглянула на него и добавила, как признание, – помню что-то восторженно-юное, когда одноклассник протянул мне засыхающий жёлтый лист и коснулся руки, нечаянно – это касание стало казаться, со временем, важнее и больше, чем вся моя жизнь. Понимаешь?

– Как сегодняшняя ночь?

– Ночь? – она, показалась, подыгрывала ему, – луна была замечательная. До самого рассвета.

– Ты меня взбудоражила вчера. Я вспомнил слово «любовь», о котором давно забыл. А может, я и не знал его?..

– Я где-то читала: «Любовь должна быть исключительной или несчастной».

– Ты – исключительная!

– Я знала, что ты это скажешь. – Ей захотелось его поцеловать, но она только прижалась к нему плечиком и стремительно отстранилась.

– Я всю ночь тебя ждал. Мне трудно произносить это слово, будто орех грызть, – он попробовал улыбнуться, но слово «орех» помешало.

– Ты откровенен, – она улыбнулась.

– Под утро я вспомнил чьи-то строчки из юности: дружба – живёт долго и ровно, в этом ее надёжность.

– Дружба? Смешной! – Она потрепала его по голове. – Пойдём к морю, философ?

– Куда хочешь.

– Хочу к морю, – она рассмеялась с вызовом.

– Пойдём к морю.

– А почему загрустил?

– А я на кого похож? На павлина?

– Сегодня – ты просто мальчишечка. Мой. Тебя зовут Боб? Бобик?

– Бобиком меня называла сестра.

– А птенчиком?

– Птенчиком – мама. И песенку пела, про соню.

– Знаю. Я спою тебе ночью.

– Мама мне и спинку гладила.

– Знаю. Поглажу.

Она протянула руку, и пальцы переплелись клювиками в гнёздышке.

– Ты долго ходил в море?

– Всю жизнь.

– Тонул? Горел? Убегал от акул?

– Один раз тонул. Друг спас, зарядив меня в торпедный аппарат и выпустив на поверхность.

– Я читала, что в таких случаях один – погибает.

– Друг Эдька – он остался моложе меня. Рассмеялся мне вслед, когда я влезал в трубу: «Жить надо здесь! Здесь и сейчас!»

– Прости.

– Это нормально. Эдька не обиделся: он будет рад увидеть нас вместе.

– Это хорошо. А что с голосом? Было что-то другое? Неприятное? Вспомнил?

– Не понятное. Меня спасли двое детей, мальчик и девочка. Он что-то сказал ей, и она легла рядом со мной, прижимаясь и согревая меня дыханием и своим телом. Что он мог ей сказать?

– А ты разве не знаешь?

– Нет. Но догадываюсь.

– Все мы играли в войну. Он сказал, наверное, что она уже взрослая. А она так хотела.

– Подвига?

– Глупый. Каждая женщина с детства мечтает спасти мужчину.

– И спасает?

– И всю жизнь мы спасаем врагов.

– Это всё, что тебе досталось?

– У меня ещё много осталось. – Она рассмеялась и посмотрела на него с девчоночьим вызовом. – Я ещё не летала, как мама мне пела. А ты? Ты – летал?