Мария Солодилова - Незастёгнутое время

– Я тоже знаю – для чего и как нужно жить… У меня нет такой уверенности, как у тебя, но я понял, что вот через это всё надо постичь высший смысл в жизни… Мне постоянно снится книга, которую я читаю и с интересом жду – что там дальше, но когда просыпаюсь – сразу же забываю, понимая, что это книга про меня, и там будто бы записано моё будущее, и нельзя выносить это из сна…

– Я однажды записала в дневнике сон – не помню, было ли это что значительное или просто так – но отец взял и прочитал, а потом корил меня – ты! в своём журнальчике! – молодой девушке должно сниться колосящееся поле или цветущие яблони! – к замужеству, к богатой жизни… Понимаешь – должно сниться! Это потом повторялось не раз, и раньше тоже было, но тот случай… И орал на меня – выражениями из писем, которые я хотела отправить, и тот рисунок, который мне не хотелось называть «Взгляд из толпы», и я подписала – «Одиночество»… «Это какое же у тебя одиночество, ты что – бабушка столетняя, у которой никого нет?!» Это ещё из доарестного… Да и потом он мало изменился… Удивительно, что я могу сказать тебе всё это… Раньше – и написать нельзя, я одно время по-английски дневник вела, зашифровывала, сокращала…

– А я в детстве всегда рисовал войну, машины, солдатиков, а однажды, лет в 15, захотел нарисовать человека, но получался всё тот же несгибаемый солдатик, и я попробовал нарисовать без одежды… Потом этот рисунок нашли – и мне было неприятно, но никто ничего не говорил и по столам не лазил…

– А у меня вся жизнь прошла в постоянных оправданиях, вранье… Нас с братом к бабушке с дедом не пускали, и вот мы идём домой – придумываем, кто что скажет… Я так боялась его… После ареста вроде присмирел, как понял, что мы без него иначе жили, а потом опять… Если б не Москва, я бы там не выжила… За год бы сломалась после Челябы…

Дверь медленно, со скрипом, открылась. На пороге стоял Вовка Ковтюх – высоченный, как Останкинская башня, и шатающийся от водки, как от ветра. Рите на миг показалось, что он сейчас возьмёт и рухнет – картинно, носом вниз, не успев подставить руки.

– Света здесь?

– Нету, нету…

– Она мне в долг обещала…

– Да нету её сегодня…

– А ты мне не одолжишь?

– Нету у меня денег…

– Я верну!

– Ты мне за прошлый раз десять тысяч должен…

– Я сразу всё отдам, как деньги появятся, ну ей-Богу…

– Да нету же у меня!

– Ну я отдам, ей-Богу…

– Денег нету, водка есть, полбутылки…

– Давай!

Глаза его заметно оживились, когда он взял бутылку и посмотрел на свет.

– А тут меньше полбутылки!

– Ну, сколько есть…

Рита устало прислонилась к двери спиной:

– Вот как вечер, так начинается… Никакого покоя… Не сессия, а сплошной день солёного огурца… Щас ещё за стаканом припрётся кто-нибудь… Подогреть ещё чаю?

Игорь молча кивнул. Рита поставила чайник на плитку:

– Вообще-то тут запрещается, но многие держат… У некоторых даже двухконфорочные…

– Поздно уже, мне идти надо…

– Да, темно…

Печенье уже всё доели, поэтому последнюю чашку Игорь допивал впустую, чувствуя смутную вину за то, что всё съел… Она, будто прочитав его мысли, сказала:

– А я в сессию часто и поесть забываю… На первом курсе, когда мама уехала, питалась чёрным хлебом и «кубическим» бульоном, а потом так хотелось сладкого, что ела сахар ложками, пока Маринка – её тогда ещё не выгнали – с шоколадкой не появилась… А в прошлую сессию мы с мамой вдвоём на одной кровати спали… Дома-то у меня была своя комната – с видом на рябину, двор, железную дорогу… А с дивана ночью было видно какую-то яркую звезду… А здесь только башня по ночам светится…

– А из окна больницы Большую Медведицу было видно… У меня как раз тогда «Марсианские хроники» были, помнишь: «Звёзды просвечивали сквозь него»?

– Да… Давно не перечитывала… Хожу тут по библиотекам, как бедная родственница, а там – целый шкаф…

– Хочешь, дам тебе?

– С удовольствием бы, да всё сессия съедает…

И тягучая пауза, как перед дождём, когда воздух от неба до земли – как одна прозрачная тугая капля.

– Ну, я пойду…

– Да, собирайся, а то скоро ещё и комендант нагрянет, он же там с охраной в телевизор пялился, когда ты проходил…

Игорь уже стоял в ботинках и натягивал куртку, но уходить вот так просто не хотелось… Надо было сказать что-то важное, что-то тёплое, чтобы не оставлять её здесь одну. Что в этот раз труднее было без неё. Что теперь надо всегда быть вместе… Или какая она красивая в этой белой футболке и голубых джинсах – в чём начала сдавать сессию, в том и надо ходить, а то удачи не будет…

И она тоже стояла, будто ждала чего-то – прислонившись к косяку и убирая со лба невидимые золотые волоски… Это как своя привычка – даже в ванной – вечно поправлять очки… Память тела…

– Я так и не позвонил своим, волнуются…

Не то надо было сказать…

– Я знаю, что ты дойдёшь благополучно. Интуиция. Пошлют меня на железную дорогу Мишку искать, а я иду и думаю – и чего это все на ушах стоят, ничего с ним не случится… Я в шесть лет болела – со мной мама лежала, целый месяц несбиваемая температура 40, которую я уже и не чувствовала – и вот, даже в полубреду, в жару – чёткое сознание, что сейчас я не умру, что точно доживу до взрослых лет… Так было странно, что никто этого не понимает…

Там, возле низкого столика, можно было хоть руку ей пожать, хоть случайно прикоснуться, а здесь – ни обнять, ни поцеловать – отошёл аж на три шага, будто и впрямь хочет бежать домой… Чего она ждёт от него в молчании? Почему не скажет: «Пока!» или «Счастливо!» и не проводит, закрыв дверь? И он – зачем не застёгивает куртку, будто хочет взять Риту и спрятать на груди, как котёнка?

Останкинская башня, как свеча, стояла посередине окна, разбавляя сплошную черноту двора. От разбухших, перекосившихся рам веет холодом – Рита даже сунула ноги в тапочки, но её беззащитные лодыжки – он чувствовал – замёрзли…

– Детство – вообще странное время. Как наказание. Столько всего ещё понимаешь, чувствуешь, помнишь – и не выразить никак… Да такая ещё беззащитность и беспомощность… Всегда было противно слышать про счастливое детство или золотое детство…

– Не знаю… У меня было вполне счастливое детство…

Конечно, счастливое – тогда ещё он не рисовал эти переглядывающиеся зеркала, из которых рвётся что-то непонятное, тогда не было этой раздвоенности – всё было единым целым, прочным и неколеблющимся…

– А я просто не могла беззаботно прыгать, когда знала, что есть иное… Лет в пять, например, я подумала о том, что есть смерть, и мы все умрём… Тогда зачем есть, умываться, ходить в детский сад… Родителям я, конечно, ничего не говорила… Они меня только о том и спрашивали – что было сегодня на обед и почему у меня всё платье в компоте… А потом, лет в семь, я вышла во двор – и вдруг всё – сушка для белья, лавочки, деревья, песочница – для меня растрои́лось и держалось так около секунды… Я тогда что-то поняла – то ли о трёхмерности мира, то ли ещё что… Сейчас не могу даже вспомнить, потому что надо вернуться туда, в прошлое, и в том состоянии… А ещё раньше, года в три, когда я болела, но лежала с открытыми глазами – из стены выползали огромные белые полупрозрачные черви с меня толщиной! Безглазые, но с ощущением взгляда. Я лежала неподвижно, одеяло сползло и я только просила потом маму постирать… И тоже ей не сказала… Вот что это было? Не знаю…