Лева Воробейчик - Промысел осьминога

Дети сгрудились вокруг игрушечного самосвала, зелено-синего, стоящего в самом круге. Самосвал стоял недвижимо, дети кричали на него, заставляя сдвинуться с места. Все просто. Дети не были идиотами, они прекрасно понимали, что самосвал не поедет никуда, как не кричи, но эта игра доставляла им настоящее удовольствие неизвестно по каким причинам. Двое завороженно смотрели и восхищались этим безумным зрелищем.

– Как думаешь, знают ли они, – начал Антон. – что самосвал никуда не сдвинется с места?

– Я думаю, да. – задумчиво ответила Ира, с интересом поглядывая на них. – Но дети обычно глупые.

Антон покачал головой, потушил сигарету о дерево.

– Не обязательно. Они могут даже быть мудрее нас.

– Ты и из этого очередную философию выведешь? – насмешливо произнесла Ира. – Ты надоел их выводить, все это бессмысленно и только лишь тратит наше время, Антош, а ты вечно как начнешь придумывать…

– Значит, ты лгунья и куда-то торопишься? – еле сморщился Антон.

– Вовсе нет. Просто зачем тратить время, объясняя детскую глупость, подчиняя ее этим твоим терминизмом…

– Детерменизмом. – поправил человек с чужой рукой в своей руке.

– Им, да, и с помощью него или с помощью еще чего-нибудь объясняя простое – им так захотелось, вот и все, чего ты?

Мальчик в синем пуховике и с таким же носом плаксиво обернулся к ним; подслушивал, сука:

– Это не глупость, не глупость!

Антон улыбнулся ему:

– Ты прав, не глупость. – И продолжил объяснять Ире. – Да нет, послушай, все очень глубоко на самом деле, очень сложно и в то же время просто до безобразия: самосвал – игрушка, созданная для детских рук, которые почему-то в карманах, а не на ней. Вот и все. Их руки в карманах, потому что холодно, а самосвалу – никуда без детских рук.

– Выведешь в то, что каждый из нас – самосвал в неком центре, а руки наших кукловодов в карманах, поэтому мы и несчастны?

– А разве самосвал несчастен?

– Вполне может таким быть. – пожимает Ира плечами.

– Теория хорошая, но непродуманная и за уши притянутая. Я не об этом.

– А о чем? – отчаянно не понимала Ира. – Знаешь, тебя иногда очень трудно понять.

– Ну как, дети, круг, ненужный никому самосвал… им нет до него никакого дела. Стоят и кричат на него, зовут, ждут, что он поедет, понимая, что он никогда не поедет. Смотри, вон тот руки потирает, а тот хочет его ногой подтолкнуть, но они этого не делают, ставки слишком высоки.

– Какие ставки, Антош, дети просто кричат на самосвал… – подняла она брови.

– Брось, смотри глубже! Самосвал никчемен, важен не он, а его значение – законченности круга, тогда как крик их не означает крика – а тщетность того, что их руки, ожидающие в карманах, просто не способны…

Антон мог бы говорить, как обычно, долго, но Ира докурила и быстрым движением приложила палец к его губам. Подумала: «Замолчи уже» – а сама улыбнулась, потому что дети замолчали тоже и смотрели на них с интересом, а самый маленький ногой двигал самосвал, пока никто не видел. Чертенок с ногой-двигателем прогресса, замерзающий мальчик; на самосвал падал снег, а на пальце и на губах он отчаянно таял.

Снег и бесконечная грусть, смотря на нее; Антон, почему в душе тебе хочется плакать, а не смеяться, почему за улыбкой кошки царапают твое лицо и высунувшиеся из-под одежды кусочки души, почему тающий снег – всегда и обязательно так грустно, так печально, Антон? Вспоминаешь чашку и думаешь о своих героях: о Луциане и безымянном Мальчике с его выдуманным осьминогом, думаешь о тех детях, которые уже встретились и о тех, которые еще не встретились, думаешь о литературных героях и героях настоящей жизни, почему она – не литературный герой, почему она – не герой настоящей жизни, почему Мария, а не Ирина, ради чего вообще тебе нужна Мария, Антон?!

Закрой глаза, предайся размышлениям, выведи жизнь в нечто автоматическое: закрой глаза и наслаждайся, а открой лишь тогда, Антон, когда она будет спать рядом и, наверное, думать, что и ты спишь, Антон, пригладь ее короткие волосы и отбрось все незначительное, все, что не подходит под категорию размышлений, будь-то: темная комната, ночь, завывание ветра, воспоминание и предчувствие беды и будущих игр, предчувствие ночной близости или ночного отдаления…

Антон, мой Антон, снег падает за окном, чтобы растаять: он ненастоящ, он неискреннен, любой снег является выдумкой, нет, весь снег, который не тает на ее щеках – глупая выдумка, игра в видение снега и игра в принятие лжеснега, так же и с детьми, так же и с изгнаниями и со всем остальным; что же остается, когда твоя рука, Антон, обвивает ее шею, а она сопит рядом, предвосхищая завтрашний день, зная, что дальше обязательно будет что-то еще, что остается, когда рядом с ней ты забываешь, что значит говорить, что остается, когда вам попросту не нужна речь, а лишь одна слюна на двоих, один голос на двоих, один смех (твой или ее, Антон), поделенный и равноценно распределенный на вас двоих, что остается, когда мир начинается ею и заканчивается ею, а не должен, предчувствуешь же; что остается, когда делаешь вид, что спишь и боишься разбудить нарастающим желанием, Антон, о, мой Антон, что остается…

Антон шел по улице и подмечал все то, что оставалось неподмеченным прежде: углы панельных домов, корки льда и снега, покрывающих грязные улицы, мусор, узором раскиданный по парку, нумерология вывесок и музыка из проезжающих мимо машин; на углу пересечения двое курили, один из них размахивал руками и громко матерился, второй пил пластмассовое пиво (пластмасса – качество стакана, перетекающая и на все остальное вплоть до человека); старые люди шли мимо еле-еле, громко шаркая ногами, детская площадка была заброшена морозным утром, люди толпились в ожидании трамвая, сдвинув воротники чуть ли не вплотную к шапкам, светило солнце, начинался новый день, новый отсчет, а Антон шел мимо, чувствуя себя счастливым, несчастным, всесторонне развитым и замерзшим; начинался новый отсчет, когда ей нужно было на работу, а Антону не надо было никуда и вот снова он изгнан, хотя чашек не билось, но и с работы ради него не отпрашивалось – эгоизм ли, гуманизм ли, чувство собственника ли?

Хотелось курить и (что самое важное), у Антона было курить, но он не курил, потому что было холодно, а все углы продувались насквозь, казалось, будто бы день говорил: «брось ты это дело, братан» – и советам дня необходимо было следовать; однако хотелось курить до ужаса и открывать новые грани самого себя и людей вокруг, хотелось встретить что-то необычное, вроде вчерашних детей с самосвалом, но такого не встретишь утром, как не ищи, дети в школах, если опять не объявили карантин, хотя точно не объявляли – Ира бы обязательно сказала, не зря же учит; курить хорошо под протекающее мимо тебя событие, происшествие; в остальных же случаях – ужасно, невообразимо холодно.