Владимир Лим - Горсть океана

– Какую аптечку? Где аптечка? – голосила Варя.

Соловей, оттолкнув ее, бросился вон, вернулся, на ходу потроша автомобильную аптечку.

Вы с надеждой смотрели на него: пальцами раздвинул ей зубы, поднял язык, сунул таблетку.

– Иди сюда, – позвал он Варю.

– Ой, мамочки, боюсь…

– Иди сюда, дура, – он так дернул ее книзу, что она со стуком упала на колени, – если не очнется сейчас, дыши ей в рот, дыши!

– Не умею я, ой, не умею, – ревела, мотая облитым слезами лицом Варя.

Вы пошли за Соловьем, Алеша сел к нему в машину, а ты некоторое время бежал за ними, держась за капот.

Вернулся в дом – как в могилу. Осторожно, не чуя тяжести, перенесли мать в спальню. Варвара, давясь рыданиями, приникла к ее губам – дышала за нее, потом ты, потом Никита.

Соловей и Алеша вернулись с врачом. Врач выгнала всех, и вы, одинокие, столпились на кухне.

Соловей ссыпал в бак для белья смородину, она не вмещалась, он давил ее безжалостно, по локоть топя в ней руки, выволок бутыль со спиртом, грохнул ее во дворе…

– Как же так, Илюшенька, как же это? – причитала Варя.

– Это я, – покаялся ты, – я только прощения попросил… попросил, – чем-то горячим грубым перехватило горло, – что мы мамой никогда не звали…

– Ой, убил, убил! – кинулась Варя, ударила кулачками по поникшей голове.

– Мать она нам, – сказал Алеша, – будем звать ее мамой, повыкали…

– Будем, – сказал ты.

– Будем, если не… – не договорил Никита.

– Живая ваша мама, – весело сказала врач с порога.

Вы увидели, что врач совсем еще юная женщина. Радуясь, она подошла к вам и облегченно оглядела простыми глазами. Алеша быстро обнял ее, она не смутилась, подождала и сказала:

– Глубокий обморок… сердечно-сосудистая дистония…

Варя вас к матери не пустила, взяла ее на себя, и вы согласились.

Никита, Алеша и зять уехали с врачом, тебе не с кем было разделить радость, ты ходил вокруг дома, трогая теплые стены, потом присел под открытыми окнами, чтобы быть поближе к родным голосам.

В сумерках так чисто и ясно светились в пол-оконницы белые занавески.

– Ой, мама, зачем ты их так любишь, – говорила Варька, – люби нас, мы тебе все ж родные…

– Вы мне родные, – тихо тепло говорила в темноту мать, – а они мои сироты, и сердце от них болит…

Ты встал и пошел прочь от дома; в быстрой круговой ходьбе тебе было легче выносить муку сострадания, вместе с резким и глубоким дыханием выветривалось из нее что-то жгучее, и она оседала нежным теплым дымом.

В стороне, пыля до небес, мягко неслась «Лада», белым огнем фар опаляя картофельное поле.

Кто-то легкий тихий стал позади тебя, ты обернулся, увидел родное теплое лицо.

– Это Вы? – удивился ты и осекся.

– Ничего, ничего, родный, ничего, Илюша, – утешила сына мать.

Вы долго молча возвращались. Над далекой рекой, над ясным стеклом сумерек восходил острый месяц, он светил всем – над полем, над домом и родными могилами.

…Когда-нибудь уйдем и мы, но над смертною мглою светлый месяц взойдет, протянутся острые ясные тени, и кто-то другой над светлым полем песню другую споет.

Мы шли берегом океана.

Девушка ступала на носки – ей было жаль своих белых туфель.

Она отпрыгнула от легкой волны, улыбнулась и, не глядя, оперлась на мое плечо.

Я почувствовал тепло ее ладони.

– Бриз, – сказал я, – береговой ветер.

– А? – улыбчиво отозвалась она, – а-а… Это хорошо… А нам долго еще идти?

– Не, скоро, – я махнул кепкой в сторону поселка, – видите, труба дымит. Это кочегарка, а контора рядом.

Мы пошли наискосок по литорали сквозь стеклянные струи теплого воздуха, поднимавшиеся от нагретой гальки, – они отгораживали поселок, тянули ввысь зыбкой грядой. Но очень скоро, как только мы добрели до береговых укреплений, текучее марево отступило за холодную быструю реку и угасло. Разом обнажились голые неприбранные улицы Песчаного.

Мне вдруг представилось, что девушка приехала ко мне, и я пожалел, что время рабочее и никто не увидит меня рядом с ней – красивой, светлокосой. По улицам бродили лишь золотоглазые лохматые собаки.

Девушка улыбнулась им, позвала, ласково и нежно, как зовут красивых несмышленых еще детей:

– Хорошие вы мои собачата, лохматушки…

Они увязались следом, тыкались холодными носами в голые колени, и девушка стала отпихивать их руками.

Я смотрел на ее светлый в небрежном проборе затылок, на чистые тяжелые пряди волос, и так хотелось дотронуться до них, что я отвел взгляд к океану.

Океан играл бликами, над ним стояло солнце, висели чайки.

Поднялись на крыльцо, я отворил дверь и сказал:

– Это и есть контора рыбкоопа.

– А магазин? – спросила она.

Я показал и пошел к морю.

– Спасибо! – крикнула девушка вслед.

Я обернулся, и девушка махнула рукой.

Сейнер подвел к берегу кунгас с рыбой. Курибаны накинули трос, махнули флажком лебедчику, тот рванул рычаг, и кунгас тяжело покатился к пристани. Курибаны, развернув высокие литые сапоги, подхватывали измочаленные деревянные катки и укладывали под нос.

Бригадир полез под плоское, как у утюга, днище и выбил затычку. Журча, хлопая, потекла густая от рыбьей чешуи вода.

Курибаны свернули голенища, резина скрипела, и я вспомнил о весне, последних днях перед последним звонком.

Я просыпался рано – будило солнце, лежал с закрытыми глазами, лицом ощущая светлый веселящий жар, слушал, как мать гремит в кухне посудой, вскакивал, натягивал сапоги и бежал к реке, там валился в лодку, и хорошо было бездумно смотреть в небо, слушать легкие всплески воды о днище, ровный гул моря за поселком.

От сапог пахло рыбой, я опускал ноги в реку и отмывал чешую. Течение обжимало голенища и холодило икры.

– Димка! – позвали курибаны. – Ходи сюда!

Я подошел, они спросили, когда я уезжаю, а я не знал, потому что не решил, куда буду поступать.

Курибаны расселись на краю теплой дощатой пристани и стали говорить о своем.

Я подумал о девушке. Такие светлые тяжелые волосы я видел только в кино. В нашем поселке не было белокурых.

У нее длинные крылатые губы, когда она смеется, они не раздвигаются, а растягиваются.

Курибаны курили, кашляли, матерясь, говорили о политике.

– Кончай перекур! – закричал бригадир. – Вода ушла!

Курибаны спрыгнули в кунгас, звенящими крюками подцепили сеть. Лебедка плюнула паром, тросы натянулись веером, вывернули невод на пристань – лавой потекла рыба.

Мне захотелось увидеть девушку еще раз, и я пошел к поселку.

– Куда? – засмеялись курибаны. – Оставайся с нами!

Ее долго не было, я устроился на завалинке, от стены веяло теплом, на выгоревшие серые доски садились крупные, цвета жженой металлической стружки, мухи. Я принялся сбивать их кепкой и не услышал, как девушка вышла из конторы рыбкоопа и пошла к мосту.