Алексей Брайдербик - Движение

– Это интересно, – задумчиво произнес я.

– Да, если путь к пониманию подобных истин легок, – сказал парень.

– А разве он может быть трудным?

– Вероятно, – парень выбрался из кустов и отряхнулся. – Итак, мне пора!

– Куда?

– Подальше от дороги и от здешних мест.

– Удачи тебе! – с изумлением сказал я.

– Спасибо, – парень помахал мне рукой и вновь направился в заросли кустарника.

– До свидания, – бросил я вслед.

Мой автомобиль вновь устремился вперед.

День продолжал свое течение – неспешное для всего остального мира, и шумное, насыщенное событиями – для меня. Я остановил автомобиль у обочины и, сильно сощурясь, посмотрел на солнце.

Дневное светило – зримое воплощение победоносности добра и жизни, растапливающее ледяные оковы тьмы. Солнце, твой блеск и жар, сплетаясь воедино, обжигающими поцелуями остаются на лице мира. Солнце – тучный король дневного неба ворочается на своем голубом ложе, а облака – бесформенные стражи, охраняющие его покой.

Я обратился к Солнцу.

– Расскажи мне о себе.

– Давным-давно, – начало оно рассказ, – я было пристанищем святого народа, он верил в это и думал, что не может быть иначе, хотя встречались те, кто утверждал обратное или с неохотой соглашались, сомневались, носили мысль о святости их прошлого, но абсолютной греховности настоящего и неизвестности будущего. В будущее всегда ведет распутье, оно существование и небытие – как вероятность чего-то, так и его невозможность. Это распутье – часть пути – во времени и пространстве – и путник, идущий по нему, волен и остановиться, и сойти с него, и даже попытаться вернутся назад. Мой народ попробовал всё – и нашел свою судьбу и предназначение в распаде. Однако это не смерть, а иной уровень пребывания, могу ли я сказать, что он правильный? Нет. Могу ли я утверждать, что он верен? Отнюдь. Могу ли я заявить о его размытости и неопределенности? Возможно.

И Бог, и голос разума, и совесть – показывали моему народу то, к чему он должен был стремиться, но почему-то шел в совершенно ином, противоположном направлении, думая при этом, что движется туда, куда надо, ни разу не усомнившись. И так – до распада? Отчасти – да! Отчасти – как посмотреть! Отчасти – не совсем.

Мой народ разбросан по другим планетам – везде, куда достигает фантазия и мечты. И я могу только вспоминать о нём, представлять возведенную им реальность. Я просыпаюсь, и мысль моя о них оживает, как цветок после дождя, я засыпаю, и размышления о них летят сквозь тени и призраки космических тел, живых и уже умерших. Слава о моём народе неразрывными нитями тянется сквозь оды, песни, памятники – и это хорошо, лучше, чем войны и сражения, посредством которых они пытались возвыситься, ибо война никого не делает великим, а мирное время способствует возвеличиванию.

Мой народ взывал к звездам, но они молчали. Мой народ обращался к луне, однако она не откликнулась. Мой народ говорил с тьмой космоса, но не получал ответа. Мой народ обращался внутрь себя, однако находил там лишь безмолвие.

Мой народ видел в себе чистоту – а в других грех, а те в свою очередь наблюдали в нём грех, а в себе святость, но и те, и другие были правы и нет, потому что всегда было и третье мнение, вне предыдущих двух и за границами себя и собственной души. Вот оно-то как раз и судило всех.

– Твое одиночество ужасно, – заключил я.

– Увы, – с печалью отозвалось Солнце. – Так бывает со многими планетами и звездами, у кого-то есть свой собственный народ, у кого-то нет, у одних он был – как у меня, а у других он только-только появился, однако они не знают, как с ним обращаться, ибо народ молод и ищет себя.

– Ты надеешься, что твой народ однажды вновь вернется к тебе?

– И да, и нет, – Солнце скрылось за облаками.

Я снова пустился в путь.

Через несколько метров дорога – двухполосная автострада, разделилась надвое. Одна часть дороги, искривленная поворотами и рассеченная железнодорожными переездами, резко сворачивала вправо. Вторая часть, сопровождаемая свитой невысоких елей, перемежаемых изредка березами и тополями, плавно уходила влево, в сторону леса, черной волнистой лентой, привязанной к горизонту.

Мне нужна была эта дорога.

По ней я попал в лесную чащу, днем взрывающуюся радугой цветения, а ночью сочащуюся холодом мрака, добрался до круглой плоской поляны, где находилась берлога моего друга. Я подъехал к его жилищу – высокому конусу холма с кустиком на заостренной вершине – и посигналил, давая знать о своем прибытии. Среди леса клаксон звучал громко и пронзительно. Спустя минуту меня вышел встречать мой друг. Я заглушил мотор, вылез из салона, мы крепко обнялись, а затем прошли в берлогу.

Я оказался первым, остальные гости – другие медведи и орлы – прибыли чуть позже. Орлы много рассказывали мне о своей заокеанской родине – о том, как в блеске рассветов и закатов оживают и тонут долины, степи и леса; и как от прикосновения миллионов лучезарных крыльев солнца искрится серебро горных рек и озер. Они поведали мне о городах и людях, живущих в них.

– Это настоящий рай! – восторженно восклицал я.

Медвежье племя всегда существовало вне привычного времени, не цеплялось за прошлое и не стремилось в будущее, держалось где-то в неопределенном настоящем, в котором каждый день, неделя и месяц закольцовывались – начинались одни событием и им же заканчивались.

Медвежье племя жило в своеобразном утопическом мире, точнее, они в это верили, и утопия наступила для них в тот момент, когда всё вокруг остановилось, перестало развиваться и куда-либо стремиться. Каждый медведь занимался своими обязанностями, выполнял только свою определенную работу. Пришел, выполнил поручение – ушел. На следующий день пришел, выполнил поручение – ушел. И так в течение всей жизни. Старшее поколение воспитывало младшее, создавались семьи, писались книги и сочинялась музыка, отмечались праздники и устраивались различные увеселительные мероприятия. Разве стабильность, жизнь, напоминавшая невозмутимостью спокойную гладь озера в безветренную погоду, а также чувство защищенности и непоколебимости настоящего и будущего, да и просто счастья и восторга не есть утопия? Разумеется, это она во всей своей ясности и красе.

Утопия возможна – если в нее поверить. Медведи видят, что во всех сферах их жизни и общества царят порядок и исправность, и потому верят в идеальность их реальности, а если сюда добавить и высокую нравственность самих медведей, всевозможные равенство, нерушимость семейных уз и атмосферу уюта, любви, доброжелательности, то возникает сказочная картина.

Мой друг часто расхваливал мне свою работу, друзей, старейшин племени, которые ради благополучия племени недосыпали, недоедали; полное отсутствие преступности, заботу всех о каждом. Для него рай на земле – его племя. Хотя, может быть, это только его мнение, как медведя, привыкшего к той жизни, которой он жил. К слову, он ни разу не был за пределами своего племени. Утопия существует только для одного человека, утопия – там, где человеку предоставлено всё, о чём он может пожелать. Тогда человек говорит: «Все мои мечты и желания легко воплотились в жизнь, у меня чудная семья, любимые занятия, есть масса средств для самовыражения. Обо мне позаботятся как сейчас, так и в старости, нет нужды, и нет лишений».