Игорь Соколов - Ангел в минуту дефекации

Она глубоко вздохнула, прижавшись ко мне…

– Очень мрачно, – прошептал я.

– Зато глубоко и осмысленно, – грустно улыбнулась она, и взявшись за руки, мы пошли на кладбище, утопавшее в тени больших старых берез…

Сейчас берез было мало на кладбище, а могил стало много…

Люди умирали и умирали, а деревья им словно освобождали место, исчезая, растворяясь в Никуда…

Господи, мы с ней мечтали о том, что всегда будем вместе, но жизнь нас разлучила навеки… Получалось так, что она читала стихи о нас, о моей безутешной печали по ней…

Как все это было, почему все смешалось в бессмысленную путаницу судеб, где люди запутавшись в земной суете, отрекались от собственных чувств?!

Сначала женился я, потом вышла замуж она…

Я сделал ей предложение, но она отказалась… Почему она меня просила подождать, неужели она не понимала, что я не могу ждать, что я хочу все и сразу… Я потерял ее по собственной вине…

Мы целовались недолго в качающемся свете зимнего фонаря, совсем неподалеку от ее дома, в сильной метели, с ветрами и снегами, мы целовались, как прощаясь навсегда…

Мы жили очень далеко друг от друга… Я не мог приезжать к ней постоянно…

Ее село было таким далеким и глухим, и таким грустным, и заброшенным, что Вечность из него виделась отчетливо и ярко, и в людях постоянно возникала глубокая тоска…

Она спилась и умерла от воспаления легких… Закончив пединститут, и выйдя замуж за простого работягу, который быстро спился, и родив от него ребенка, она поняла, кого она тогда потеряла, она потеряла меня и ей было очень и очень больно… Она плакала и в жизни и в письмах, которые посылала мне как крик о помощи… Но я был далеко, у меня была уже семья, жена и дочь, и я жил с ними, как и она, жила сначала с мужем и дочкой, а потом одна с дочкой…

Так тихо и незаметно безумное одиночество постепенно обкрадывало ее жизнь и разрушало все ее надежды… Мой образ был очень светлым и легко осязаемым… И именно она умерла с моим именем на губах… О ее смерти я узнал спустя четыре года, когда приехал спустя много лет навестить могилку дедушки с бабушкой, и навестить ее, но живую…

Я думал, как мы встретимся, и сразу же по родному обнимемся как в детстве, и вместе пойдем, взявшись за руки, на кладбище… И вот она уже сама лежит здесь, среди других, и у меня по глазам текут слезы, а я думаю о ней и растворяюсь в Ее Светлом Образе… Я плачу, держа холодные прутья ее ограды и думаю, что жизнь, как и сам Творец нашей жизни, несправедлив к нам, что мы жертвы того самообмана, который образует сама жизнь, те самые вечные правила, которых мы не в силах изменить…

Овал ее прекрасного лица в овале траурного фото на мраморной плите в глазах дрожал вместе со слезами, искажающими до неузнаваемости весь мир…

Она не могла даже затопить печку и ей нечем было топить… Она жила как пещерный человек… Она превратилась в животное, страдая и тоскуя по мне как по несостоявшейся нашей любви… Она напивалась, чтобы не думать о потерянных ею годах… И я плачу, хватаясь за холодные прутья, как за ее живые руки… Я ощущаю тепло ее тела, будто оно выходит волнами из сырой земли, окутывая меня своими безбрежными снами…

Она не могла или не хотела меня по-настоящему полюбить?! Или она меня полюбила, но с явным опозданием, когда я устал ждать?! Или я и не ждал вовсе, а просто взял и проверил ее Любовь, сделал ей предложение, а она отказалась, отказалась выйти замуж и ладно…

Другую найду! Вот и нашел ее, другую вместе с твоей смертью!

Три дня я пил водку в сельской гостинице… Продавленный, изъеденный молью и запачканный клещами и половой жизнью людей, кроватный полосатый матрас хищно выглядывал из под грязной простыне, говоря мне о вечном разложении нашего народа, государства и нашего странного Космоса…

Чудом выживший здесь и знавший меня с детства Степан, пил со мной не чокаясь, мы пили с ним за нашу покойницу, за нашу Светку… Мне она была любовью, ему просто соседкой, которую он когда то зажимал и щупал в темноте сельского клуба на танцах…

– Кашляла, как чахоточная, – с досадой покачал головой Степан… Весь седой и морщинистый, он в свои сорок лет напоминал умирающего старика… Та же вечная тоска и бессмысленность, с какой темные силы Вселенной бросили этот народ вымирать посреди среднерусской равнины, выражались в нем странной простотой, с какой он рассуждал о живых и мертвых…

– Загнулась как рябинка под упавшим дубом, – вздохнул Степан и даже прослезился.

– Ты говоришь, у нее осталась дочь?! – спросил я.

– Ну, вылитая копия Светки, – кивнул Степан, – будто сама от себя родила, как инфузория туфелька, бля!

– Степан, а для чего ты живешь?!

– А х**, его знает! – Степан глядел на меня совершенно бесцветными глазами. Казалось, скажи ему, – убей человека, и он убьет, лишь бы налили. Стакан в его здоровенном кулаке выглядел неправдоподобной маленькой букашкой… Словно угадывая мои мысли, он раздавил его, как давят ненужное насекомое, которое пытается насосаться твоей крови…

– А мой то Колька у нее учился, по литературе одни пятерки получал. Я спросил Светку, ты ему чё, по блату, что ли ставишь?! Нет, говорит, сам молодец, старается, любит, говорит, литературу как мать родную!

– А почему она спилась?!

– Дык, у нас тут все рано или поздно спиваются!

– Ну, прямо так и все?!

– Ну, может и не все, но многие, – Степан искал не только для нее, но и для себя какого-то внутреннего оправдания, но вместо оправдания видел только хмурое небо за окном.

– Вон, бля, и погода и не радует! Вроде и лета совсем нет, одни дожди, как зарядють,

так сразу же водки захочется для сугреву!

– Степан, а ты веришь в загробную жизнь?!

– Что, я, – ебнутый, что ли?! – засмеялся Степан. Сквозь его местами беззубый и прогнивший рот на меня смотрела она, зияющая черная бездна, а в ней светилась улыбкой она, – милая и волшебная Светка, в пасти безумного зверя, она потерялась с мечтами…

– Наливай еще! – скомандовал я, крепко сжимая железную спинку кровати, такую же холодную как прутья ее могильной ограды… И где они теперь ее живые и нежные руки?

– А ты, значит, развелся?! – задумался Степан.

– Было дело, – вздохнул я.

– Моя, вон тоже, со мной развелась! Денег, видишь ли, нет! Да где их у нас в совхозе заработать то на х**. Директора меняются как карты в колоде, сегодня один, завтра другой, и все воруют, воруют! И хуй, кого бы посадили! Всю Рассею надо сажать!

– Да, ты же сам не работаешь и пьешь, – заметил я.

– А на кого пахать то, на папу Карлу?!

– Ну, хотя бы на свою семью!

– Я им не нужен, – обиженно вздохнул Степан.

– Может потому и не нужен, что пьешь и не работаешь?!

– Слушай, я работаю, просто пью частенько, поэтому и копейки нет за душой! Ну, приболел я, понимаешь, тоска меня заела, за сердце взяла, взяла, да и не отпускает, сволочь! – Степан на мгновение сделался злым и красным, но затем быстро размяк после следующего стакана и запел.