Ярослав Полуэктов - DUализмус. Трава тысячелистника

«Папу» Груня знала, но весьма слабо: папа приходил домой редко и девочку не тренировал.

Это не мешало Грушке любить отца.

Едва завидев, Грунька кидалась на него с душераздирающим воплем, переполненном восхищением.

Она – словно младой член питекантропского общества, не наученный хоть какой-нибудь членораздельной речи, ждала отца – добытчика и «приносчика» ей сладостей, при этом тайного охотника за взрослыми удовольствиями исключительно для себя.

Не в пример слову «папа» нелёгкое словосочетание «да—да ки—гян», уже через несколько попыток накрепко прилипло к грунькиному язычку.

Словно посажено оно на мгновенный и лучший в мире нитряной клей «АГО», предназначенный для женитьбы навек кож, стекла и пластмасс.

Эх, кабы существовал такой же клей для любви!

Первое знакомство началось со щупанья бороды.

Оттого, что борода на ощупь оказалась не такой страшной, как подумалось поначалу Груньке, возник чисто познавательный контакт, – как к милому животному за решёткой, – перешедший на уровень временного доверия.

Ведь Кирьян Егорович всё-таки был похож на человека, а не на обезьяну.

Но, на глупого человека, а не на умную обезьяну.

– Бе—е—е! – проблеял Кирьян Егорович в романическом порыве (точно, не обезьяна), и породил Груньке «козу» из двух пальцев.

– Бе! – автоматически скромно ответила Грунька, также автоматически прописавшись в стаде.

А, услышав произвольно вырвавшееся блеянье, насторожилась: «Что же будет дальше?». – Ведь она не ягнёнок, а маленький человек, хоть и несмышлёныш.

♫♫♫

Несколько коротких шажков в прошлое. Будто по расчерченному мелом асфальту: прыг, скок, прыг, скок.

– Это дядя Кирьян, – неосторожно сказала мама Олеся при первой тройственной встрече. Что-то надо было изречь для Груньки.

Кирьян Егорович – не пустое место, и не гранитный памятник, и не член зоопарка, как показалось Груньке поначалу.

– Да да. Кы гян. – Медленно, певуче и в сторону повторила Грунька новые слова. – Имя это что ли? Или название этого волосатого чуда?

При этом она крутилась вокруг своей оси и для дополнительной безопасности держалась за мамкин палец.

Взрослые смеялись. А для чего ещё эти цветы жизни, как не для смеха над ними, а также для прочих маленьких радостей?

– Дада Кигян, – я теперь тебя так буду называть, – сказала Олеся сквозь слёзы. – У тебя есть платок?

– Называй как хочешь, – сказал добрый дядька. – А платок у меня, хоть запросись, дома.

В одноминутье: из типичного, полубомжеватого вида настоящего русского волосатика, тогда ещё не писателя даже, он превратился во франко—армянского гражданина, прописавшегося с какого-то ляда в центре Сибири. Но! Дядя был без золотой трости. Следовательно, был небогат и без излишней заносчивости.

А также и без лишней стеснительности, так свойственной интеллигенции прошлого.

– Да! Да! Ки! Гян! – познав успех, дерзко и отрывисто возвопила Грунька снова. При этом вызывающе глядя Кирьяну в глаза. Оцени, мол, если ты всё-таки человек. Похвали, если ты бородатый, хоть и оживший памятник Дарвину!

– Кигян. Ки! Гян! – снова и снова кричала Грунька.

– Ух, ты, ловко. Побуду тогда немного Кигяном. Ради Груньки.

Кирьян Егорович влюбился в Груньку даже больше и ещё стремительней, чем в её маму месяц назад, и потому пошёл на временные уступки.

Но, решился он на смену имени не сразу.

– Разницы, в принципе, никакой… звучит, в принципе, похоже. Разве что немного по по-еревански». Бог с ним, – так думал Кирьян Егорович, – ребёнок же. Через пять минут всё забудет.

Но Кирьян Егорович сильно ошибался. Он вообще не дружил со временем.

– Дада Кигян, дада Кигян, – запела Грунька тогда, когда дядя Кирьян уже совсем успокоился.

Это гораздо больше, чем «приблизительно пять минут».

Грунька подпрыгивала при каждом шаге, и при этом нудила «кигяна» – аж до самого конца аллеи, а это с полкилометра. Обращала на себя внимание прохожих.

Тайна инкогнито растворялась на глазах несчастных влюблённых.

И Олесе – главе греховной троицы – пришлось одёрнуть Груньку.

♫♫♫

– Дада Кигян! Бье, бье! – громко и уверенно выговорила Грунька уже на прощанье, стоя у лифта.

Она показала Кирьяну свой вариант «козы», а потом изо всех силёнок воткнула её махонькие рожки во внутреннюю часть Кирьяновского бедра, совсем рядом с… Если бы Кирьян Егорович был козой, то это место назвалось бы выменем. Но Кирьян Егорович был козлом. Причём, старым.

Вторым боданием Грунька попала уже туда, куда целилась поначалу. Маленькие пальчики, на удивление Кирьяна Егоровича, от удара в деревянное даже не согнулись.

– Оп! – сказал козёл-старичок, скорей от неожиданности, чем от боли. И подогнул коленки.

От избытка доверия к собственной персоне Кирьян Егорович прослезился.

Потрепал Грунькины кучеряшки.

В двух точках темени мамой сформированы подобия косичек.

– Славная девчушка, – сказал Кирьян Егорович.

– Конечно. Я старалась.

– Олеська, тебе повезло, у неё такие классные… золотые… волосики. В отца, наверное.

– Угадал.

У Олеси, не в пример дочери, волосы как у танцовщиц элитных цыганских кровей.

Обаятельные кучеряшки в природе случаются не так часто, как желалось Кирьяну Егоровичу. А тут тот самый случай.

Олеся обиделась. – А мои волосы тебе не нравятся?

К нежностям Кирьян Егорович не привык, строя из себя чопорного графа. Но тут он потянулся к Олесе и неловко, чуть ли не первый раз в жизни по отношению к женщине, чмокнул в висок.

Пульсирует. Тонкая прозрачная кожа. Под кожей теплилась любовь.

– Не надо, – тихо произнесла Олеся, – Грунька видит.

Подъехал лифт.

Вышла гражданка с авоськой сплюснутого вида. Окинула троицу подозрительным взором.

Ах, это соседка по Олесиной площадке. Как запросто прокололась: зачем вот запёрлись втроём.

Олеся мгновенно покраснела: «Здрасьте, А.Т.».

Кирьян Егорович удостоил незнакомую А.Т. кивком графской головы.

Олеся с Грунькой зашли в кабину. Попрощались в третий или четвёртый раз.

Бабахнула дверь. Тронулся лифт.

Из шахты звон колокольчика: «Дада Кигян! А—а—а! Бе—е!»

Грунька упорно рвалась назад. В козлячье стадо Дады Кигяна.

♫♫♫

Проснувшись на следующий день и, как обычно, раньше всех, Грунька для порядка похныкала.

Нашла за подушкой медвежонка. Прижала к себе.

Глядя на красавицу мать, спящую счастливо и крепко, как непорочная дева после посещения её ангелом—имитатором, Грунька, словно утреннюю молитву, зашептала—запела: «Дада кигян, дада кигян».

♫♫♫

Манная каша.

Грунька развалилась в стуле, подмяв подушку.

Вертясь и эпизодически поперхиваясь, она тренирует французско—китайский прононс. На все лады: «Дада Кхыгян, кхилян, кхигянь».