Александр Никонов - Я иду к тебе, сынок!

– Видно, судьба нам вместе быть. – Улыбнулась Маша. – Звать-то вас как?

– Да Евдокией Семеновной в деревне кличут, я там в сельсовете работаю. Ну, это по старому – в сельсовете, а сейчас в администрации. Тьфу ты, навыдумывали разных слов, язык сломать можно! Я там по бухгалтерской части. Да, а вас-то как кличут? Маша? Машенька, значит. У меня племянница есть, её тоже Марусей зовут. Ну, а вы меня тогдась просто Дусей зовите. Ой, глядите-ка, глядите-ка, вертолеты куда-то полетели! – закричала Дуся, запрокинув голову и приставив козырьком ладони к глазам. Женщины долго провожали глазами две толстобрюхие «вертушки», пока они не скрылись за горбом возвышенности. Дуся смущенно покачала головой.

– У нас таких стрекоз сроду не бывало, до райцентра-то и то иной раз пешком добираемся. Говорили, что как-то раз прилетала такая же за нашим директором. Тогда его аппендицит прижал. Да я не видала. – Дуся вдруг засмеялась, низко наклонясь и похлопывая рукой по груди, – Ой, вы уж извините меня, наскрозь я вас заговорила. Для меня это дивно все. Вы, видать, городская, Маша, так что ведите куда-нибудь, вам в городах-то сподручнеё. – Но Дуся, видно, тут же забыла, что говорила до этого. – А я из своёй деревни за все время только два раза выезжала. Один раз свекровь хоронила, Анастасию Григорьевну. Рак её съел. – Дуся мелко перекрестилась. – Спаси, Господи, её душеньку. Редкой красоты женщина была. – Маша почему-то сразу поняла, что Дуся говорит не о внешности своёй свекрови, а о её душевной чистоте. – Второй раз экзамены в техникуме сдавала на бухгалтера. Сами-то курсы прямо у нас в Никольском тогда были, к нам даже преподаватели ездили. А экзамены-то мы в райцентре сдавали. Ой, сейчас, выходит, третий. Ой, Гришка, Гришка, – запричитала вдруг Дуся. – И как это его угораздило-то! Небось, все вперёд лез. Он у меня такой – передистый. Бывало, как ни попрошу своих ребятишек за водой сбегать, он, Гришанька-то, тут как тут, ведра хвать – и побежал.

– И много их у вас? – спросила Маша.

Дуся засмеялась.

– Семеро, милая, семеро. Настрогали вот в потёмках-то. Жили мы с моими родителями, дай им Бог здоровья, избёнка малюсенькая, тесно. Зимой кое-как размещались: кто на печке, кто на сундуке, кто прямо на полу. А летом мы с Колей – это мужик мой – на сеновал уходили, чего ж – молодые, озоровать хотелось. Уж как ни ухайдакаешься за день – а в деревне, известное дело, день начинается с петухом, а кончается с чертом, – а обязательно поиграемся. – Дуся заливисто засмеялась. – Вот и наиграли семерых. Гриша у меня четвёртый, первые-то все девки, за ним ещё две девки родились, а последний – парень, шестой класс будет заканчивать. Да вот беда – никак не хочет учиться, бедища страшенный. Приучил его отец к технике, так он от неё теперь ни на шаг, всю учебу забросил. Ой, опять заболталась! Пойдём, что ли…

На вокзале им подсказали адреса госпиталей, военной комендатуры и нескольких гостиниц. Но уже в первой же они поняли, что шансов здесь устроиться не было. Гостиница была забита беженцами, военными, прикомандированными, кавказцами, бизнесменами. Во второй было то же самое. Маша посетовала:

– Надо было хоть вещи в камере хранения оставить.

– Ага, щас! – возразила Дуся, обливаясь потом от своих тяжеленных узлов. – Сопрёт какой-нибудь умысливый прохиндей! А вдруг сегодня я своего сынка найду, и нате вам, здрасьте, явилась родная мамаша к сыночку без гостинцев! Нет уж, своё не тяжелит.

После неудачных попыток устроиться с жильем женщины решили ехать в госпиталь. Дуся почему-то была уверена, что именно там она найдет своёго Гришаньку.

– А где же ему быть-то, – уверяла она. – На край света не повезут. А тут рядом, спокойно, не пуляют. Стало быть, он здесь.

Пока они бегали по гостиницам и ехали на коммерческом ПАЗике, погода заметно сменилась: небо постепенно заволокло серой пеленой, похожей на солдатскую шинель, запорхали робкие снежинки, нехотя опускаясь к земле, а потом подул верховой ветерок, закручивая вьюгу. Даже из окна автобуса бросалось в глаза, что город жил тревожной, беспокойной жизнью. Навстречу часто попадались бронетранспортеры и машины с солдатами. Некоторые из них были открытыми, и Маша видела, как на скамейках сидят солдаты с завязанными на подбородке шапками и в касках, держа между колен своё оружие и жадно следя за всем происходящим в городе. Некоторых каски висели над головой, на высоких бортах, и они мотались из стороны в сторону, издавая унылый, котелковый звон.

Замершие фигуры солдат и устремленные словно в одну точку взгляды, обращенные, наверное, туда, куда их везла беспощадная машина войны, заставили сжаться Машино сердце, словно она сама сидела сейчас на пронизывающем морозном ветру и сжимала раскаленный от холода автомат.

По грязным улицам, занесенным снегом, ворохами бумаги и упаковок, метались люди, словно не знали зачем и куда шли; по обледеневшим дорогам ползли грузовики, легковушки, автобусы, трактора с прицепами, то и дело перегораживая дорогу друг другу и толпясь, как малые дети. Почти на каждом перекрестке стояли милицейские машины и топтались люди в синей и серой форме, пытаясь хоть как-то превратить хаотичное движение в упорядоченное и осмысленное.

Хмурый вьюжный день словно смазал все краски этого красивого кавказского города, и из окна автобуса он походил сейчас на передвижную серую картинку. От нерадостных размышлений и созерцаний Машу вывел толчок в бок. Дуся уже взваливала на плечи свои узлы и говорила:

– Хватит ворон ловить, приехали, а то придётся потом пешком топать.

Старая, обшарпанная коробка стандартного здания, где размещался госпиталь, с фасада была наводнена гражданскими людьми. Они толпились вокруг автобуса, на котором из аэропорта привезли очередную партию раненых. Сопровождение не подпускало их слишком близко, а усатый прапорщик стеснительно приговаривал:

– Ну, пожалста, не напирайте вы так, вы же мешаете выгружать. Женщина, прошу вас, уйдите с прохода, ведь для них дорога каждая секунда. А если это ваш сын или родственник, и он умрёт, не дойдя до операционного стола? Ну, прошу вас, не напирайте.

Но его, кажется, никто не слушал и не обращал внимания на его нелепое «не дойдя» – как мог дойти до чего-то лежащий без сознания, бредящий или кричащий от боли человек. В бескровных лицах людей считывалась лишь одна тревожная мысль: «Господи, лишь бы только не мой, пусть кто угодно, только не мой.»

Вот вытащили ещё двое носилок с тяжелоранеными. Один из них, стриженный, с едва пробивающимся серым пушком на лице, постоянно поднимал голову, бессмысленно поводил пустыми серыми глазами из стороны в сторону и тоненьким голоском звал:

– Ма-а-а-ма. Ма-а-а-ма. Пойдё-ё-ё-ём гуля-я-ять, ма-а-а-ма. Те-е-е-мно. Откро-о-ой мне-е-е гла-а-а-зки. Ма-а-а-ма!