Александр Никонов - Я иду к тебе, сынок!

Маша понимала, как нелегка эта роль, которая выпала на долю неизвестного ей досель майора бронетанковых войск Чеботарёва. Он лил елей на души родителей, бабушек и дедушек:

– Уважаемые родители, здесь очень тесно, поэтому я прошу пройти вас в зал для совещаний. Там тепло и места побольше. Не сомневайтесь, мы рассмотрим все ваши жалобы и решим все проблемы. Проходите, проходите, пожалста, вот сюда, устраивайтесь поудобнеё. Кто желает, может раздеться, здесь и вешалка есть.

– Леночка, – обратился он к заплаканной дежурной, – ну, не реви, сейчас всё уладим. Пришли, пожалста, кого-нибудь из отдела. Только в форме. Поняла? – тихонько добавил он. Потом оглянулся и увидел Машу.

– Женщина, а вы что же не проходите?

Прямо глядя в его красивые, озорные глаза, Маша ответила:

– Видите ли, майор, я в спектаклях не играю с той поры, когда закончила школу. Не стыдно вам, майор, а? Я же всё вижу. Кроме слепого сердца, которое движет этими несчастными людьми, у меня есть инструмент и потоньше. – Она постучала пальцем по своёму лбу. – Поэтому и не хочу участвовать в опытах над обезумевшими от страха за своих детей женщинами и стариками.

Майор улыбнулся ещё раз, на этот раз виновато и горько, пожал её руку и спросил:

– Ваш сын тоже в армии?

– Да, служит.

– Тогда, если сможете, подождите меня здесь, возможно, я чем-то смогу вам помочь. А эти, как вы говорите, обезумевшие люди сейчас не поймут никаких разумных доводов. Они сейчас не люди, а толпа. А это совсем другое состояние вещёства. Это как вода: она то пар, то жидкость, то лёд. Так вот они сейчас кипят праведным гневом и пускают пар. Вы думаете, я их не понимаю? Ещё как понимаю, ведь мой сын тоже сейчас проходит действительную, срочную. Так вот. Так подождёте?

Ошарашенная его признанием, Маша молча кивнула головой и покорно села на ряд сколоченных планками стульев. Она слышала всё представление, устроенное в старом красном уголке, по моде переименованное в зал совещаний, где одна сторона отчаянными голосами излагала свои тревоги и претензии, а другая в одном лице выслушивала их и приказывала немому подставному писарю:

– Товарищ прапорщик, обязательно запишите всё, что сказала эта женщина, и адрес не забудьте. А воинская часть какая? Ага, запишите, прапорщик. Сколько служит ваш сын? Уже год? Хорошо, обязательно узнаем… Обязательно доложу комиссару лично, что вы хотите встретиться с ним. Так, это всё? Ну что ж, дорогие родители, мы обязательно сообщим решение по вашему вопросу. Обязательно! Конечно, конечно, приходите, звоните. Всего доброго, до свидания.

Наконец, умиротворённая и осчастливленная толпа вытекла на улицу, и в коридоре стихло. Майор Чеботарёв вышел одетый не по форме в гражданское длинное серое пальто поверх камуфляжа и в серую шапку, сходу спросил Машу:

– Вы обедали? Простите, как вас зовут?

И хотя она представилась по имени-отчеству, красавец просто подтвердил:

– Значит, Маша. А меня Сергей. Пойдем, прогуляемся.

По дороге в парк он купил в лотке кулёк пирожков и две бутылки сока, сел на просохшую под солнцем скамейку и молча протянул Маше пирожок, потом откупорил бутылки об край скамейки и вонзил свои белые, блестящие зубы в прожаренное тёплое тесто. Мечтательно закатил глаза:

– У-у-у, всегда мечтал до отвала наесться пирожков с требухой. А вы?

Маша засмеялась:

– Я тоже. А лёгкий вы человек, Сергей.

Он шутливо замахал рукой:

– Это только на первый взгляд, на самом деле во мне целых семь пудов чистого веса. – Он похлопал себя по животу. – Отяжелел на этой полувоенной-полугражданской службе.

Маша лёгким кивком головы оценила его юмор и посмотрела на небо, где плыл еле заметный в вышине журавлиный или гусиный клин:

– Что-то поздно они сегодня, – заметила она.

– Да, видно, тепло их задержало, – согласился охотно он. – Хорошо им: раз в год туда, раз в год – обратно. А у нас они каждый день летают и всё время в одну сторону.

– Кто? – не поняла Маша.

– Косяки галок. Так мы между собой называем разные приказы и указивки сверху. Ну да ладно о птицах. Значит, у вас сын тоже в армии.

Маша занялась очередным пирожком и лишь кивнула в ответ головой.

– А войска?

– Чего войска?

– В каких частях служит?

– А, спецназ МВД.

– Откуда такие подробности? Такое в письмах не пишут.

– Ездила к нему, знаю. У них ещё береты такие красные.

– Не красные, а краповые. Да-а, это президентская элита, таких частей немного. Питер или Москва?

– Питер.

– Ясно. – Сергей поставил пустую бутылку под скамейку, вытер платком руки и комом сунул его в карман. – Вобщем, Маша, позиция такова: у нас вы о сыне ничего не узнаете, и не потому, что мы такие чёрствые и бездушные, а потому что сами в полном неведении. Опираясь на свой опыт, одно могу сказать: предстоит большая заваруха. Не хочу каркать, но…

Его прервал чей-то жалобный голос:

– Сынок, а, сынок.

Сергей и Маша оглянулись. За их спиной стояла низенькая сухощавая старушка с палкой в одной руке и с брезентовой грязной сумкой – в другой. Одета она была в старое чёрное потёртое пальто, коричневую шалишку и в высокие калоши на шерстяной носок. Она прятала от них свой виноватый, подёрнутый дымкой безысходности взгляд своих чистых серых глаз.

Маша за последние годы, да и в детстве тоже, много повидала разных попрошаек. Раньше это были погорельцы, потерявшие свой кров и семью, выкинутые «на волю» узники сталинских лагерей – разное ворьё и бандиты брали от жизни всё сами. До этого дня Маша никогда не бывала в церкви, но, проходя иногда мимо, она видела слащавые улыбки и злобные усмешки на лицах нищих и попрошаек, когда прихожанин бросал в грязную руку или в шапку вместо гривенника копейку; видела смачные плевки вслед тем, кто проходил мимо протянутой руки; она наблюдала за ожесточённой дракой между попрошайками из-за оброненной кем-то трешки; она видела, как эти нищие распивали за углом церкви дорогие армянские коньяки; он видела похотливые взгляды опустившихся мужиков при виде стройных ножек беспечной девчонки, одевшей в храм божий мини-юбку; она видела неистово крестившихся у церкви нищенок, которые потом приходили в пивные и ругались там похлещё матёрых матерщинников.

Но в последние годы вместе с новыми русскими на необъятных просторах России появились и новые нищие. В их взглядах сквозили не алчность и жадный блеск, а отчаяние и стыд, виноватость и страх, голодный блеск и робость. Тех, жадных, с наглым отблеском в глазах, не мог испугать и сам Господь Бог, а этих новых нищих мог безнаказанно пнуть любой мальчишка, согнать с насиженного места любой мент, им можно было плюнуть в лицо, у них можно было отобрать последнюю копейку, потому что они ещё оставались людьми, недавно бывшими учителями, врачами, инженерами и выкинутыми в недавнем прошлом за борт жизни.