Ольга Иженякова - Внуки районного прокурора

– Ну, проходим на уроках – сказал неспешно брат – это, так сказать, предмет обязательный.

– Вот и правильно, сначала на занятиях проходите, а уж потом в жизни. А я, дура дурой была…шестнадцать мне было, как счас помню, такой урожай картошки выдался, и вишня была в тот год, двенадцать ведёр собрали. Я на хлебокомбинате уже вовсю пахала и училась на вечернем в пищевом. Тогда в городе жила, в обчежитии на четвертом этаже, комнате справа у выхода – тридцать девятой. К нам на комбинат приехал лехтор по атеизьму, лекции читать да лягушек резать. Вырежет жабье сердце, потом зашьет его обратно и пустит в воду, она, тваринушка, горемычная, плавает, как ни в чем не бывало, но недолго, поживет, покуда все видят, а потом раз – и замирает навсегда… то ли это фокус такой, то ли еще что, но мне тогда это не шибко было интересно. Лехтор-то симпатичный, молодой, после атеизьма еще научный коммунизьм читал, уж больно умный такой и интересный. Весь из себя. Костюм с иголочки, сапоги до блеска начищены, как лесное озеро в полнолунье, как асфальт в проливной дождь, как жадные глаза цыгана, ажно радуга в них переливается, я таких не видела никогда. Ну, я его от имени всех девушек нашего обчежития пригласила на танцы. Меня как раз старшой по культурной части назначили. Он вежливый, на наших, комбинатских, не похож нисколько. Пошли мы с ним гулять, а Луна такая красивая и все звездочки рядом, это сейчас я их не вижу и, кажется будто они далеко, и неинтересно сразу, а тогда… он мне что-то про большую медведицу давай заливать, ну я и спрашиваю, а где у нее муж-то? Лехтор приятно улыбнулся, потянул меня к себе и давай целовать в губы так больно-больно, зараза. Потом спрашиват, хочешь, покажу тебе, где я живу? А я знай, отвечаю, а чего мне показывать, комната в нашем обчежитии только на первом этаже, чего, я, спрашивается, там не видала? Все клетушки одинаковы. Он мне говорит, это необычная комната – это вход в параллельный мир. И так, знаешь, подлец, сурьезно говорит…

– О, как надо! – Виталька подмигнул девушке – а у нас все просто, я бы сказал даже примитивно.

– Ну, я-то, село, сразу в сурьезность поверила, вспомнила разговоры про лягушку, полоснул, вынул сердце, бросил в лоток, а она все равно живая. Тут хоть кто в параллельный мир поверит, ну и интересно мне стало, зашла к нему в комнату, а там все обычно: койка, заправленная поверх обчежитским одиялом, тумбочка, лакированный стол, на столе графин с водой, тут же граненный стакан, пепельница, полная окурков, кажись, «Казбека». Шкап, полка, в шкапу шаром покати, на полках книги по научному коммунизму и брошюрки ЦК КПСС, спрашиваю, а где вход в другой мир-то? А он сурьезно-сурьезно приближается ко мне, берет мою руку, расстегивает у себя ширинку и мою руку, окаянный, туда значит. Я, как ошпаренная, отбрыкиваться сразу, а он мне говорит, неправильно это ты, не по-комсомольски. Мол, коли интересуешься, так интересуйся до конца, я ему говорю, что не шибко-то интересно, а он, опять за свое и, вражина, сурьезно, как это неинтересно? Ты, говорит, комсомолка али нет? Я говорю, как не комсомолка? Комсомолка, а хто же я по-вашему? А руку-то мою дёржит. Не отпущает ни в какую, ну и поднялось у него хозяйство-то быстро, как редиска в огороде после дождя, и все бочком, бочком меня к койке спроваживат… А потом в койке говорит, тебе надо труды Маркса читать, а то мещанством от тебя веет, нынче это немодно. Пробыла я там до утра, а под утро, часов в шесть, пока еще комендантша не проснулась, разбудил меня, подарил брошюрку о международном положении СССР и говорит, что пора мне идти, а то, хто знат, что про меня могут подумать. А ему за меня переживательно будет. Вот, такой человек он оказался хороший. За честь мою взволновался, не то, что сейчас. Сейчас таких нету… Раньше грех тайной был, это теперь его стало модно показывать. В мою молодость, он был, как бы, между прочим, журнал «Безбожник» смеялся над попами и все смеялись, в кажной комнате подшивка имелась. Писали об укреплении державы, или там семьи, а сами как бы ненароком намекали про бдительность, про доносы на родню, про государственные интересы любой ценой. А ить всем понятна «любая цена» это когда ни тело, ни душа тебе не принадлежит, оно вроде как багаж на тебе…Уродовали нас так, значит. Откуда нам правильными быть опосля такого? Я так кумекаю, должно смениться несколько поколений, чтобы вышли из нас нормальные люди. Редко, хто в то время сохранился от коммунистического дурману…

Виталька вынул руку, вздохнул и произнес:

– Я офигиваю… просто в осадок выпал и все.

Бабуля, погруженная в себя, не замечая никого, продолжала:

– А когда мужа своего стретила… Да как стретила. Сосватали. Пошла к врачу, надо было медкомиссию пройти, она проверят меня и спрашиват, мужчины, мол, у тя были? И так будто в шутку интересуется. Сам всё видит, а интересно ему, подлёнышу, стало быть, что я скажу. Улыбается. Я отвечаю, я же комсомолка, как вы можете мне мещанские вопросы задавать? Она снова улыбается, говорит, понятно все, ну и выписыват мне рекомендацию в горячий цех, а там как раз новый начальник. Кобель кобелем. Все молоденькие девушки оттуда сбежали, остались только те, кому на пенсию вскорости и за себя не страшно. И меня к нему под начало отдали. Прихожу, он спрашиват, одно, другое, а сам на грудь смотрит, так цепко смотрит, глаз не отводит, впился, а может даже фантазию включил, мужики, они любят кино в голове крутить. Не то, что мы, бабы, сразу всю правду видим. Ну, я и рассказала о себе, как есть. Взял меня на работу, а на следующий день в аккурат комбинатская партячейка стала его аморальное поведение на заседании разбирать. Много конпромата на него набралось. В ранишние времена тем и жили, что следили друг за дружкой. А потом доносы писали, при кажной конторе имелось отделение, которое принимало их, но такой страх на всех напущало, что даже вслух об ём не говорили, просто намекали и всё.

Порешили соколика из коммунистов – ф-фить! А он, краснющий как вареный рак, встал, покаялся прилюдно, сказал, что обязательно исправится, дайте, мол, строк. Нонче Петров пост, а до Успенья, мол, самым праведным коммунистом стану. За два месяца всего, вот они большевистские строки. Приходит на следующий день на работу расфуфыренный с кульком сахара, пачкой масла, женскими чулками и зовет меня в подсобку, протягиват все это и говорит: выдь за меня, но не просто так обыденно, а златоустно сказыват про чувства, душу и всё такое. Я растерялась вся, не знаю, куда смотреть, а чулки-то дефицитные и где он их, шельмец, достал? Говорю, ладно, так уж и быть, пойду. Ну, он прям в подсобке меня и сгреб. Я для порядка сопротивлялась, хорошо, что у меня при себе половинка лезвия имелась, смогла незаметно сунуть, чтобы, значит, кровица, как положено, хлестала. А в обеденный перерыв мы пошли и расписались. Правда, комнату в обчщежитии нам дали не сразу, полгода мы в подсобке встречались. А как живот стал видён так сразу выделили комнатушку, как вчерась помню, целых шесть метров квадратных. Благодать! Полы местами были прогнитые, а так все ничего. Девчонки даже завидовали, говорили, такого мужика отхватила у-у-ух. А я про себя думаю, знали бы вы всю подноготную?