Ольга Иженякова - Внуки районного прокурора

Гром грянул внезапно и, как водится, сразу в несколько сторон протрещали раскаты. Наш дед ушел из семьи. Обычно уходят отцы, относительно молодые мужья, а у нас, вот, дед. Встретил в доме ветеранов на танцах симпатичную медсестру, сделал модную прическу, купил новую машину и стал зваться молодым человеком. Как-то само собой вышло. Бабушка в истерике. Говорит, такого сраму от старого пня не ожидала. Била его, кричала, мол, на кого ее оставляешь, сына, невестку и восемь (!) внуков. Дед ответил, что пожил с ней почти сорок шесть лет, и – баста! Дальше будет жить для себя, сын немаленький, еще четыре года назад пятый десяток разменял, а внуками незачем попрекать, хотя, конечно, нас всех любит и все такое.

Так стали мы бездедные, как сказала нам баба Нюра. Признаться, мы поначалу этого не заметили, потому что деда видела очень редко. Его работа в должности районного прокурора забирала все силы и время, домой он приходил поздно и почти всегда нетрезвый. На вопросы прямо никогда не отвечал, ссылаясь на государственную тайну. И даже, когда баба Тася – его законная жена – замечала следы губной помады, поцарапанную спину, он молчал, напоминая выразительными жестами про всю тот же вселенский секрет, который он ну ни за что не раскроет. Так и работал до самой пенсии, а когда вышел на заслуженный отдых, устроился адвокатом, сказал, без работы жизни не представляет.

В нашем роду многие мужчины проявляли гиперинтерес к женщинам, это, говорят, передается на генетическом уровне. Про прадеда легенды ходят. Давно стал знаменитостью в нашем пятитысячном городке дед, а вот папа любит одну маму. Этому свидетельство я и мои семь братьев, я их иногда ласково называю – семеро козлятушек. Такой у нас, как принято считать, легендарный род Жужыгиных. Хотя, гордиться-то по большому счету нечем. Обычные мы. Говорят, вектор развития нашему внезапно разросшемуся роду был задан в годы войны, когда двоюродная прабабка вдруг стала открыто исповедовать веру, даже собрала народ на крестный ход и люди в безбожное время с иконами и хоругвями обошли город, тогда еще поселок. Примечательно, но все, кто участвовал тогда в прабабкиной затее, дождались своих родных домой, впрочем, это вполне может быть и случайностью.

На следующее утро после дедовского ухода, наша другая прабабушка – мама Бабы Таси, – которую мы зовём просто – баба Нюра – собралась умирать. Говорит, хватит – стыда натерпелась с зятем, пойдет к своему муженьку на тот свет, чай он там остепенился и супружескую чистоту блюдёт. Поди, заждался ее, хотя, надо признать, в этом нельзя быть до конца уверенной, ведь с того света еще никто не возвращался, чтобы рассказать, что да как. Но сначала она решила проведать соседа, кажется, своего ровесника, который обычно в это время суток дремал на лавочке возле палисадника. Когда-то они дружили семьями, дети выросли на глазах, внуки и теперь мы – правнуки. Не знаем, за что такая честь выпала соседу, но давно больная бабулька поднялась с лежанки и без поддержки пошла к нему.

Лично мне наш сосед не нравится. Все время ходит хмурый, братьев кобелятами называет. Выйдет, бывает, с тросточкой на улицу, сядет на лавочку и спит. Мимо идут люди, проносятся машины, а ему хоть бы хны. Знай одно – дремлет, греется на солнышке, как толстый домашний кот. Баба Нюра вздохнула, пойду, попрощаюсь со знакомым человеком, а там уж и хороните меня, как положено. Сейчас хорошо, земля теплая, прогретая, копать могилу – одно удовольствие. Лопата так и сама в землю просится, не то, что её олух, царство ему небесное, умер в январе, и приходилось старыми шинами землю разогревать, мужики мёрзли, шесть бутылок водки выхалкали пока копали, а все одно обморозились. Обула тапки, накинула цветастый ситцевый халатик, повязала голову ситцевым платочком, как всегда любила «в нахмурку» и направилась во двор.

Событие это из ряда вон, поскольку не видела соседа добрый десяток лет. И, кто знает, может даже речь приготовила для такого случая. Скорее всего, так и было. Но перед этим сосед сделал какое-то замечание моему пятилетнему брату – Вадику, и, как у нас заведено еще старшими, Вадька в долгу не остался, он стащил у меня лак и, пользуясь тем, что дед все время дремлет, покрасил Степанычу ногти на руках в ярко-красный цвет. Деда разбудил хохот почтальонши, которая как раз проходила мимо и, увидев у девяностолетнего деда яркий маникюр, не смогла сдержаться от смеха. Вадька выглядывал через забор и тоже хохотал. Когда сосед пришел в себя он разразился бурным потоком в наш адрес – «кобелиное отродье», припомнил даже, как наш прадед у него на танцы брюки брал в долг, а возвращал всегда с пятнами. Все припомнил! Тут-то и появляется наша бабуля и прямо с порога кричит:

– Ты чавой-то Степаныч, на мальца мово ругашься? Я иду себе, значит, по дороге, гляжу в оба глаза и не верю, слива горемычная трясется, а это от твоих матерков, оказывается! Как не стыдно тебе, дитю пять лет на днях стукнуло, а ты…это ж малец невинный, ангелочек.

Она не успела договорить, как Степаныч грубо прервал ее:

– И ты туда же – нынче слыхал, одной ногой в могиле стоит, обивку для гроба атласную выпендрёжную заказала, а как кобеленыша защищать так вылезла, даром, что мхом поросла…

– Это я-то м охом поросла? Ах ты, гусь ощипанный! На себя-то глянь, да хорошо, ноги как штакетины таскаешь. Ты и в молодости-то справной походкой не отличался, все ходил вприсядку, на танцах стенку подпирал, выглядывал, чего-то высматривал, вынюхивал. Умным прикидывался. Мне твоя покойная Зоя все рассказала, и как вену резал, а потом можжевеловым соком смазывал, чтобы заражение крови вызвать и на войну не ходить… Молчишь, да я про тебя такое знаю! Видит Бог, если скажу, мало не покажется, сразу упекут, куда надо. Думаешь, дура я, и не догадываюсь, от чего Зойка-то умерла твоя?

– От старости умерла – буркнул дед. В семьдесят пять ишшо никто от молодости не уходил на тот свет…а старость всех забирает без разбору, имени-отчества не спрашиват.

– Вешай. Вешай лапшу, чай у кого-нибудь да ухи длинные, ослиные, но не у меня! Всю твою подноготную, как пить дать знаю. Мне, если хочешь знать, сама врачиха сказывала, что шанец у Зойки был. Но организм-то свой она износила. Сколько абортов делала? А? Чего молчишь? Бесстыжая твоя харя. Бабу угробил как картошку посадил!

– Ты чего это несешь – начал было оправдываться дед – ты глянь, тебя же дети слушают! Аж рты раскрыли… кобелята твои. Как не стыдно старые враки заново подымать! Какие аборты? Она больше трёх родить не могла. Вот те хрест! Ни стыда, ни совести…Я её как зеницу ока берёг, все видали, а не ты ли, голубушка у нас на «золотой» свадьбе ревела, белугой билась? Не ты ли говорила, что век прожила, а так и не познала бабьего счастья…