Мария Терехова - Путеводитель [рассказы]. бессознательное сознательное, выливающееся в мысли просто женщины

Петляя по паркам недалеко от театра, мы с А. каким-то неожиданным образом вышли к Мосту поцелуев, который еще называют чертовым. Логика так и шепчет, и вот почему – этот мостик соединяет два киевские холма и пролегает над обычной автомобильной дорогой на высоте порядка пяти метров (или десяти, у меня кретинизм в области мер, но как факт – очень высоко!). Сам по себе он узкий, с железными поручнями и увешан пестрыми замочками – явный знак присутствия тысячи влюбленных мужей, которые перенесли не менее влюбленных жен на своем горбу через мост. Однако к этому стоит добавить, что мост популярен среди самоубийц. Такая вот ирония местных жителей – и в счастье, и в горе. И правда, стоит посмотреть вниз и становится просто страшно – основание моста, который ходит ходуном, состоит из старых досок, расшатанных и с огромными расщелинами, что через них видно, как под тобой пролетают цветные крыши машин. А. вцепилась в поручень и сообщила, что только идиоту придет в голову тащить бедную девушку к счастливой жизни, скорее уж в последний путь. Уговорами о мороженом и сокращении нашего пути (не жизненного, а километрового), мне удалось телепортировать А. на другой холм. Такой вот поцелуйный мост самоубийц, вдохновляющий на замужество.

А в день Перемоги мы с А. уже сидели на своих чемоданах, полные счастья, впечатлений, киевских тортов и магнитов (а я еще и с рушником зачем-то), и покидали чудо-град. Было грустно, как всегда бывает грустно в конце путешествия, но что-то осталось от меня в украинской столице, и я еще обязательно вернусь дышать этим каштаново-сиреневым воздухом (фальшивая уверенность всех путешественников). Киïв – приятный и нежный, как хороший друг, с которым вроде только начинаешь общаться и еще пребываешь в розовых очках производства эйфории влюбленности, но уже чувствуешь, что веришь ему давно и следуешь правилу верности. Я не знаю, как А., а мне Киев стал дорог, словно мы пережили с ним историю . Я це люблю.

Осень, что ли, в июле, последняя, завершающая, достаточно уже, хватит. Совсем желтые старые листья, и мы старые; как я сама, как сами мы повзрослели за столько лет, долбаных лет. Как было трудно дышать от уродливой цикличности происходящего, всегда одной и той же мыльной пьесы, от замкнутости, закупоренной в ржавой банке любви в уксусе, этого избитого убогого слова, выцветшего до дыр, некрасивого, не сотвори себе мейнстрим. Как ничего не значила твоя кривая пирамида повторений, наслоений, никчемных осмыслений, наигранных восклицаний, актерского баловства, вечного монолога. Когда уже незачем насиловать несчастный тюбик пасты, когда-то наполненный мятным смыслом, защищающим от кариеса. И как же было тяжело, словно не семь лет за плечами, а семь пудов прошлогодней картошки с проростками.

И что, если мной было вымолено твое обещание больше не приходить (не выполнишь), иначе я сломаю тебе ноги (они целы), ценой мокрых потоков (они высохли), конвульсий (они атрофировались). Что, если меня рвало всю ночь (через рот переработанным любовным мусором) от тебя, от нашего, от меня. В унитаз блевались крымские встречи, единственные ромашки, глотки марихуаны, секс в яблоневых посадках, костюм деда мороза, домодедово, свадьбы твоих друзей, цветаева, моя измена, щука, питерский вокзал, твоя сперма, последнее ощущение губ (губы будут еще, ощущения губ больше не будет). И да, я терпеть не могу ирисы.

я.

То, что недавно было декабрьским снегом, чвакало под ногами и неприятно заполняло угги. Столичные люди засыпали по своим домам в тепле и зевали на нас, топчущих слякоть и свои многочисленные ошибки. Неуютный стол в пустой дорогой забегаловке ломился от чайничка чая, сахара рафинад и ненавистных с детства грецких орехов, которые застревали у меня в горле, словно вонючие европейские каштаны. С тобой был лиричный Александр Сергеевич, признавшийся мне своими стихами в твоей любви, а мне так сложно было тебе поверить, как будто я уже знала заранее, что через несколько дней ты бросишь меня разбираться с моими проблемами одну, руководствуясь исключительностью своей рациональности, дабы я «не мельтешила перед глазами». После второго противного ореха прозвучала неаккуратная фраза о возможной свадьбе через год, и ты в блаженстве начал грызть третий. По идее осчастливленная своим скорым замужеством, рука в руке, я была сопровождена в квартиру к сестре, где случилась любовь в количестве трех раз в честь нашего примирения, и у тебя все стало хорошо, а у меня как-то не очень. У тебя все встало на свои места, когда утром ты оставлял меня на перроне столичного метрополитена, целуя в ухо, одетый в зеленое, будто военное, пальто, возобновляя наш телефонный роман, проживший еще несколько лет, дотянувший из последних сил, пока не дошел до конечной реанимации, которая не помогла.

ты.

Звонок в мощную дверь на двадцать первом этаже, скользкий кафель и тяжелая связка ключей, среди которых никак не находился тот, который кинет меня в твои руки, а ты возбужденно торопил по ту сторону баррикады и как никогда чувствовал, что я рядом. Щелчок, клацанье железа, я подлетела и начала жить только твоими губами на шее, щеках, ушах, волосах, глазах, зажатая между желтой стеной и всем миром, который есть ты, поднимающий меня, опускающий, жаждущий рассмотреть каждую точку на мне, но срывающийся от нетерпения на поцелуи, на ощущения, на попытку вдохнуть меня всю в себя и носить всегда с собой в легких рядом с «русским стилем». Ты ждал ответной реакции, тряс, выпытывал, а находил поджатые губы, сдержанные глаза, холодный рот, ненужные слова. В ту минуту моего уродского извращенного благородства я отталкивала тебя, прогоняла, разочаровывала ради тебя же самого, прокручивая в голове все ночи перед твоими неизбежными, регулярными как ноябрьский грипп, отъездами, мысленно подметая осколки еще будто бы не разбившейся нашей экстремальной близости, и, господи, в эти минуты я любила еще сильнее, но готовая разодрать тебя в клочья. Холодная и синяя как голый манекен, я равнодушно отвечала на губы в губы и колола тебя каждой фразой, подлая и злая, жалко пытавшаяся этим вырвать из тебя одно единственное, что вернуло бы мне веру – пять самых обычных слов, пять наших слов, которые были спасательным кругом: «у нас все будет хорошо». Ты сказал свою интерпретацию: «я буду играть в Театре».

ты, я

Ты сидел в стареньком, когда-то красном гамаке, теперь бледном, в тени, создаваемой пляжным зонтом цвета фанты, сосредоточенно читал, иногда хмурясь, периодически отмахиваясь резким движением руки от мелкой колхозной живности. Я была напротив, развлекала твою трехлетнюю крестницу и ловила каждое движение твоих скул, каждый момент, когда ты сводишь лопатки на безумно красивом смуглом торсе, прогоняя боль в спине. Когда девочка в игре произносила какой-то волнительный для тебя звук, ты, трактуя его как возможный сигнал опасности, рывком поднимал глаза от книги и искал ее глазами, быстро оценивая обстановку, и убедившись, что все нормально, поцеловав меня взглядом, снова погружался в чтение. Я никогда не ревновала тебя к сотням женщин, которые окружали тебя, соблазняли, ночевали, трогали, но, черт возьми, как я адски ревновала к этому белокурому существу, с маленькими ножками и ручками, потому что когда милый добрый пес, твой любимец, в азарте просто лизнул ее за палец и она капризно пискнула, ты готов был размазать его по бетонной дорожке перед домом. О, никто и никогда не чувствовал так чутко, как я, если ты искренне кого-то любишь. И от одного твоего тревожного взгляда, окутывающего ее в кокон из заботы и нежности, во мне прямо пропорционально рос огромный ком ревности, который я всеми правдами и неправдами глотала и давила, потому что мне казалось, я схожу с ума, если испытываю такое к ребенку. Я страшно ловила себя на мысли, что буду ревновать тебя к нашей дочери.