Сергей Аданин - Наэтэ. Роман на грани реальности

– Видят во сне, а не в «представлениях», – обманщица.

Она продолжала улыбаться, словно и не слушая его.

– Ты меня уже увела на свою планету – вот же она! – мы на ней валяемся…

– Но нам светит не моё солнце – значит, это твоя иллюзия…

И тут она водрузилась на него, сев ему на живот, грудь, коленями и ногами придавив плечи, предплечья – так что он не мог ворохнуться. И, выпрямив спину, возвышаясь над ним, как колосс, глядя под себя, сказала с самодовлеющим выражением на лице, с властью, которой он и так уже подчинился полностью, до безгласности:

– Теперь моя очередь уводить тебя, как ты меня. Будешь меня слушаться?.. Как я тебя слушалась?..

Он, глядя в её глаза – через полновластную её грудь, которая лишала его воли до сладкого и абсолютного растворения – ну сахар в чае! – ответил:

– Буду тебя слушаться, как юный семинарист мудрого богослова, буду твоим послушником, слуш-шкой и служ-жкой, Наэтэ.

Он смотрел на неё неотрывно – как она возвышается над ним, положив ладони рук на свои бёдра, глядя самодовлеюще, словно в никуда и во всё, и в него тоже. Ну Сфинкс!

– Ты самый прекрасный величественный Сфинкс из всех, которых я видел…

– Ты ни одного не видел, не ври.., – сказала она, не меняя величественного и загадочного выражения своего лица.

– Я зато читал…

– Это не считается…

И она засмеялась своим ласковым смехом, не разжимая губ, склонив голову и любуясь – не столько им, сколько своей властью над ним.

– Я буду выполнять всё, что ты мне скажешь, – продолжал он серьёзно и дурашливо одновременно. – Скажешь мне – «слетай за пирожными», – я взмахну руками и полечу.

– Ну! – взмахивай.., и лети! – она опять засмеялась.

И привстала – во весь рост над ним, вдавив коленями его плечи с ключицами в диван до боли в костях, вся во всей красе, прямо над его глазами почти, опустив руки по бёдрам, склонив голову, чтобы видеть его лицо, его потрясённый взгляд, «придавленный» её величием – её ног, живота, груди и сияющего откуда-то сверху солнца-лица, в ниспадающей короне лучей – золотых волос. Ну Ника Самофракийская, Венера Милосская! Только со всеми недостающими тем частями тела – головой, руками… И такая же «откровенная» – вырезанная – нет, не из камня – из влюблённого в неё пространства восхищённым Мастером. Это демонстрация полной власти над ним и… полного доверия к нему… Она так возвышалась, и они разговаривали.

Он сделал попытку «взлететь» – руки из-под неё высвободить. Но она устроилась «поудобнее» – чтобы даже не пытался. И слабые «крылья» его затихли – под её сильными ногами… С готовностью, впрочем.

– Врун… непослушный…

– Как будет по-испански «я люблю тебя очень-очень»? – он ещё и экзаменовал её! – «юный семинарист», – лёжа под и между ног – «мудрого богослова»!

«Богослов» снисходительно смотрел на него. В прямом смысле – нисходя взглядом под себя, с высоты нескрываемого превосходства, или лучше сказать – с нескрываемой высоты превосходства.

– Те а мо и э соэс-мас фу э ртэ келав и да иламу э рте 1 1 Te amo y eso es más fuerte que la vida y la muerte. . Переведи!

– Я люблю тебя, и это сильнее жизни и смерти.

– Вот видишь, и ты знаешь языки, – она опять присела, улыбнулась – всё так же снисходительно – и снова наклонила голову, чуть на бок.

– Нет, это я сам придумал…

Она засмеялась, и наклонилась над ним – так, что волосы её все «упали» с плеч и висели над его глазами шатром.

А он продолжал «проверять» «Сократа» на «мудрость»:

– А как то же самое будет по-английски?

– Ай фел инлав виз ю, эз’иф ай фел интузэсан, эн» хэвбин бёрнт туэщез, зеарис насин» лефт 2 2 I fell in love with you as if i fell into the sun and i have been burnt to ashes, there’s nothing left. … Переведи!

– Я упал в любовь с тобой, как в Солнце и сгорел дотла, ничего от меня не осталось.

– Правильно!

Она смеялась, любовно рассматривая его из-под своих волос:

– А теперь ты скажи, – на моём языке, – проговорила она как настоящий экзаменатор, не липовый, – «я тебя люблю».

– Илеанире.

– Вот видишь, – учительница хвалила неразумного ученика, – ты знаешь языки…

– Я сказал белиберду – первое, что пришло в голову… Но подумал именно так, – он посерьёзнел.

– Этого достаточно, чтобы говорить на «моём» языке…

И продолжала:

– Мне моя мама сказала: кто понимает тебя без переводчика, тот и есть твой принц, твой трофей и твоя жертва.., послушник, – она смотрела, улыбаясь – как её мама, наверное, улыбалась бы своему маленькому сыну, на котором восседает, почему-то.

– Мама забыла добавить: твой муж.

Она рассмеялась, низко-низко склонившись к нему, засыпав его лицо своими волосами. Он вдохнул полной грудью, насколько позволяла тяжесть «сфинкса», их аромат… И смеялся вместе с нею от того, что у них такая замечательная игра: какую бы белиберду они ни говорили – из слов и звуков, – они понимали друг друга дословно. Это удивительная игра! – никто ещё не додумался… И она – ярче реальности… Она-то и есть реальность, а то всё – за окном – неумелая карандашная мазня какого-то бездаря. И их имена, которые они взяли себе из своей реальности, лучше и красивей тех, что у них на самом деле – то есть, на той «мазне» серым карандашом. Наэтэ… Наэтэ… Как лёгкий прохладный бриз – над золотым и нежно-вязким, ласковым, разогретым полуденным солнцем, песком. Бесконечное лазоревое море, счастье, Наэтэ…

Она снова выпрямилась, закинув волосы за спину, и сидела на нём полноправно. Её грудь лишала его глаз. Соски, будто пращи, словно били по ним острыми камнями, пробивая их, как тонкие слюдяные оконца… Её глаза.., веки чуть приопущены. Она смотрит на него, как на свой пьедестал, подножье – ровно, без значения и эмоций, только загадка в глазах, самодовлеющая загадка… Как у Сфинкса всамделишного. И руки лежат на бёдрах спокойно, как лапы Сфинкса… Спокойствие силы и власти, свыше данной…

И ему передавалась эта спокойная самодостаточность, эта загадочная статика… Только сердце убежало в живот и билось об Наэтэ – снизу, – как маленькая птичка в лакуне бетонной плиты, придавившей небо до земли.

– Я не хочу никуда уходить из твоих глаз, – сказала она, не меняя самодовлеющего величия в позе и взгляде, – ни в какой «секонд-хэнд» за углом… И не хочу, чтобы меня одевали. Хочу быть голая.

И оба засмеялись – заговорщически и по-детски, она опять склонила голову над ним, шатром волос нависнув.

– И я этого хочу, – отвечал он глазами её смеющимся губам.

– Никуда не пойду, я тут живу, – она говорила про его глаза, как не в шутку настаивала.

– С ногами, – поддержал он её.

– Да.

– Особенно с ногами.

Она смеётся: