Алексей Козлов - Золотая крыса. Новые похождения Остапа

Человек, в солнечной летний день на большой скорости несущийся в машине по Новому Нуворишскому шоссе через бескрайние поля юга Сан-Репы, всегда напевает весёлую песенку. Яркое летнее солнце, бескрайние поля подсолнечника и пшеницы, осеннее, но всё ещё греющее Солнце, лёгкие облака вдали, близость соратников и друзей наполняют сердце путешествующего покоем и верой в завтрашний день. Детское ожидание чудес оживает в такие минуты в каждом сердце. Когда ты несёшься на быстрых колёсах, время становится ощутимым, но те, кто сейчас испытывают свои колёса на прочность, ощущают разное.

Вот и эта машина, кажется корейский довольно новый пикап со злобной акульей решёткой, горящей на осеннем солнце, несётся резво. Многочисленные переделки, аварии и время сделали своё дело, и автомобиль жарко трудился, неся на своей спине четверых странных путников.

«Гений лапотного боя! Сан-Репский богатырь —Иван Блюев» – значилось на растяжке, натянутой посреди дороги. Ещё на растяжке была довольно толстая и чересчур глумливая физиономия. Она трепалась на свежем ветру, придавая лицу шоколадного кроманьонца всё новые и новые выражения и оттенки. Издали казалось, что вывеска гримасничает, как паяц в цирке. Сидящие в машине стали высовываться в окна и показывать пальцем на плакат.

Сидящие в машине персонажи долго не давали повода обратить на них внимание. Они почти не разговаривали между собой, и только после полудня их языки развязались, да и то не без участия пива.

За рулём сидел плотный, жлобоватого вида крупный, горилообразный, чрезвычайно немногословный парень лет пятидесяти с лишним, с лицом, опалённым вчерашним пьянством и тяжёлой работой в отрочестве. Он имел густые бесформенные брови, топорщившиеся на низком лбу, как две маленькие сапожные щётки, картофелевидный бугристый нос. Фамилию имел странную, не то Брондуков, не то Чердаков. По всему было видно, что ведёт он свою родословную из самого бедного слоя крестьянского сословья, и за всю жизнь исстрадался комплексами и завистью, оставившими такие кровавые следы в душе, что там души-то не осталось. Ходил он кособоко, слегка переваливаясь на кривоватых ногах. «Ну, типичная Старобыдловская жлобина» – сказал бы любой просвещённый обитатель Бучурлиговки, увидя такое. Одет водитель был в цветастую рубаху с широким воротником. Так в 60-е годы одевались выпускники американских вузов, готовые примкнуть к движению хиппи. Из разговоров выяснилось, что парня звали Кеша. Вернее, ему бы понравилось, если бы его называли Кешей Борисычем, но все окружающие звали его Кеша. На нём была новая одежда, но было видно, что изнутри он сгнил. Какие-то стафиллококовые шрамы на подбородке, шрамы на лбу и огромная бродавка у носа – свидетельствовали о подорванном здоровье. Да, при первом взгляде на описываемого персонажа сразу было видно, что при всей видимой крепкой натуре его, при всём видимом здоровье человек этот внутренне давно и крайне тяжко болен. Это вскоре подтвердилось, когда в запале беседы он задрал рубаху и продемонстрировал всем огромный кривой шрам, протянувшийся через весь живот. Всё его тело покрывали какие-то шрамы, белые полосы, лицо оказалось в струпьях и оспинах. Вообще вид был такой, как будто его в детстве пропустили через мясорубку. Итак, о водителе было известно только то. Что его зовут Кеша Дурдуков и он бывший афганец – воевал в лихие годы в какой-то общевойсковой бригаде. Об этой славной странице жизни Кеши Дурдукова, которой он столь помпезно гордился, говорила куча скверных полузасвеченых фотографий, лежавший на бардачке автомобиля. На древних фотографиях Кеша позировал вместе со своими приятелями, всегда раздетый по пояс, в выцветшей афганской панамке и с автоматом на колене. При воспоминании о славных страницах прошлого лицо бывшего афганца сразу принимало вид жилистого кулака, который давно сжали, да почему-то забыли разжать, и оно, если бы не бурно косматившиеся на костяшках лба брови и горевшие безумием глаза – кулаком бы и было. Когда он поворачивал толстую шею и вертел головой, а ещё смотрел на собеседника, того больше всего поражали совершенно пустые, белые, бесцветные глаза. Глаза бывшего алкоголика, как замечал автор, всегда имеют такое выражение. Касательно его вкусов в искусстве можно было с определённостью сказать, что они были донельзя просты и непритязательны – несколько афганских песенок, перепетых стиле «Ласкового Мая», знаете, эти, в которых про горы и паренька, которого убили, а мама узнала потом, в общем, очень слёзные и трогательные песни, но сделанные без особой выдумки. Сюда же относятся не лучшие песенки Высоцкого и весь как на подбор репертуар какой-то смазливой певички из тех, которых люд, сидя на кухнях, называет Любами, Кешами или Катями со всеми применяющимися здесь определениями, и префиксами. В общем – всё то, что любит и перед чем преклоняется нормальный Старобыдловский жлоб. Слушать такое нормальному человеку никогда не придёт в голову, но все ехавшие в машине вот уже три часа наслаждались таким творчеством. Видно было, как Кеше нравятся эти песни. Дикий смех и невиданно грязный и изобретательный мат, из которого собственно и состоял подавляющий массив речи, на фоне жалостливых афганских песенок разухабисто разливались в шустро пролетавшие поля и также изливался бурным потоком и на целых трёх пассажиров, плотно зажатых в один пёстрый комок на заднем сиденье машины. Сидевшего впереди Остапа этот тип не трогал, видимо испытывая невольное уважение к перстню, горевшему алмазным огнём на среднем пальце левой руки и в прошлом шикарному костюму в клетку, который ладно сидел на гренадёрском торсе. Трое сидевших на заднем сиденье, были попроще. Как эта троица спрессовалась на узком заднем седалище джипа, – одному богу известно, но головы путников были так близко к друг другу, что издали можно было подумать, что это троица влюблённых ангелков. Слева, держа в руках кудлатую собаку, которую, судя по запаху, не мыли лет пятьсот, сидел толстенький гражданин лет пятидесяти с лицом опущенного Пьером Безуховым француза в битве под Бородино.

В хозяине собаки, кроме аккуратно постриженной бородки и интеллигентских очочков под густыми седыми бровями не было ровным счётом ничего интересного. Он был попросту незаметен на фоне величественно-жлобоватого водилы.

Руки водилы были так грубы, и столь напоминали надутые воздухом подушки, что баранка с трудом давалась его усилиям. Мозоли, порезы, следы давно и надёжно въевшейся краски создавали ландшафт, сходный с лунным, и хозяин рук несколько раз с гордостью демонстрировал их подельникам – вот, мол, как мы работали, вот как. В основном он молчал, лишь изредка поддакивая и поглядывая на своего соседа – тоже крепыша с невероятно наглым и глупым лицом. А почувствовав толику внимания, разражался апокрифической тирадой или бородатым анекдотом из кочевой жизни шабашника. И всегда в конце такой истории воздымал свои трудовые ручищи – вот, мол, какие мы. Свои руки во время вождения он клал поверх руля. На среднем пальце водителя красовался огромный золотой перстень с печаткой в форме Во время движения он почти не говорил, а то, что вылетало из его обычно плотно захлопнутого рта, сплошь было грязным, нечеловеческим матом и фразами, в которых склонения воевали со спряжениями, а слова с предлогами. Голос его был хриплым, как у вороны.