Александр Кириллов - УГОЛовник, или Собака в грустном углу

Наталья Александровна подняла воротник пальто и встала.

На открытом месте действительно светлее. Она медленно бредет вдоль домов по своей улице и теплый дождь струйками стекает за воротник. Отсюда, из светлого огромного пространства, раскрывшегося над нею, из прохладной массы свежего, насыщенного озоном воздуха, её комната показалась маленькой, темной, затхлой – и мучительно захотелось жить.

– Жить – шевелит она губами, – жить, – не устает она повторять всю дорогу и плачет.

Вернувшись из кафе, она еще некоторое время сидит в комнате, не раздеваясь, и следит, как сгущаются за окном сумерки.

Когда отливающая глянцем синева окна зажглась разноцветными огнями, она раздевается. Греет воду, заливает грелку, готовит себе чай, зажигает у кровати настольную лампу и ложится пить чай в постель. Напившись, она забирается под одеяло, накрывшись с головой, стараясь укрыться от боли и от старости. Как когда-то в детстве, возвращаясь от бабушки с пасхальным куличом, они с сестрой прятались от Бога. «Давай, Тала, откусим кусочек?» – слышит она голосок сестренки. – «Нельзя, – испуганно прижимает она к себе кулич. – Боженька увидит». – «А мы платочком накроемся, он и не увидит», – хитрит сестричка. Так они и сделали, и Боженька не увидел, и не наказал. Но увидела мать и больно отшлепала обеих за испорченный кулич.

Наталья Александровна задыхается и сбрасывает с себя одеяло. Она лежит, хватаясь за сердце, и судорожно зевает, хватает ртом воздух. Короткая мятая сорочка едва прикрывает её худые ноги, сплошь покрытые желтыми, коричневыми, а кое-где бурыми пятнами и кровоподтеками от лопнувших сосудов.

– Ах, ножки, мои ножки, – со вздохом выговаривает Наталья Александровна и касается их дрожащими пальцами.

Она еще не забыла, как заглядывались на них мужчины, и покачала головой – кому они теперь были нужны, даже ей они стали в тягость. «Петенька» – как-то светло произнесла она имя, которое таила даже от самой себя всю свою жизнь с мужем.

Однажды она увидела его, незнакомого парня, приехав в отпуск к матери. Он присматривался к ней издали, и отводил глаза, когда она ловила этот взгляд. Было это на танцах в глухой деревне, где она гостила с детьми, надеясь подлечить их парным молоком. Парень оказался моложе лет на десять. Он приглашал её на все танцы. Они не заметили, как пришли к её дому, но расставаться не хотелось. Они забрались на сеновал, всё о чем-то разговаривая. И вдруг она вцепилась в него, теряя сознание: «хочу, хочу тебя» – причитала она, раздвигая ноги, и взобралась к нему на колени. Он растерялся, неопытный студент, стал снимать с неё кофточку, но она, не дожидаясь, уже двигала взад и вперед у него на коленях набухшей вагиной, издавая откровенно блаженные стоны нечеловеческого счастья. Никогда больше она не видела его, но через знакомых из той деревни узнавала, где он, и как живет. Что женился, родил троих детей, счастлив. Как? счастлив? – без неё, как это могло быть? Со смертью подружки она потеряла эту связь с ним. И до сего дня не знает – жив ли он, и чем его жизнь закончилась. А вдруг и он вспоминал её, думал о ней?..

– Что это у меня сегодня с утра глаза на мокром месте? – обругала она себя, и залезла под одеяло.

Наталья Александровна долго смотрит на жужжащий в лампочке волосок накаливания, ощущая его яростный нездешний свет. И вся её жизнь до смерти родителей разом вспоминается ей. Всё, что случилось после их смерти, она окончательно забыла, никогда не спрашивая себя – почему это так?

– Мамочка, – шепчет она и улыбается, – еще всё, всё впереди…

Потом она гасит лампу и слышит, как встает у постели и склоняется над нею сон. Она зажмуривает глаза и замирает от страха, ждет, когда он примется за неё. Её сон теперь, как медведь, наваливается на неё всем своим огромным темным мохнатым телом и душит её, давит ей лапами грудь и заглатывает своей огромной раскрытой пастью её маленькую лысеющую головку. Испуганное сознание выглядывает из-под навалившейся тяжести, проклиная неподвижно окаменевшее тело, которому нет дела до её страхов и боли, словно оно уже не принадлежит ей больше, и она чувствует себя вколоченной в него, как в собственный гроб.

Наталья Александровна изо всех сил пытается пошевелить рукой, и если ей это удается, зажигает лампу и успокаивается. Но как только свет гаснет, на неё опять наваливается, караулящий у постели, сон – и снова давит, жмёт, душит её. Она хрипит, стонет, тяжело дыша, и, по возможности, ворочается всю ночь с боку на бок. А утром, проснувшись, радостно думает: слава богу, проснулась.

Ей часто снится дом. Солнечный двор, её подружки, ей тепло и радостно от их лиц, знакомых голосов. И мама, смотрит на неё из окна, и знакомым жестом машет ей рукой.

Наталья Александровна оборачивается, вздрагивает, ищет её глазами.

– Бегу, – кричит она, заметив родное лицо мамы, и бежит…

Сивергин открыл изнутри дверцу кабинки, расстегнул плащ, пиджак, ворот сорочки – он взмок и задыхался.

– Кира, я с ума схожу, – кричал он в трубку, оттягивая прилипшую к телу сорочку, – звоню по три раза на день – тебя нет. Была больна? Плохо слышу. Лучше тебе? Ничего, я ничего, здоров. Еще месяц. Это если всё пойдет хорошо. Приезжай. Очень тоскливо. Красиво? Нет. Я говорю: то-скли-во. Красиво, наверное, было в Паланге. Как ты отдохнула? Минутку, девушка… Ну, я жду. Приедешь?

Кира всё отшучивалась, советовала не нервничать, не принимать так близко к сердцу: «командировка есть командировка» – и обещала приехать.

Вывалившись из жаркой кабинки, Сивергин с трудом задвинул на место неуклюжую дверцу слоноподобной кабины и подошел к окошку телефонистки.

– С вас сорок рублей.

Превозмогая внезапный приступ головокружения, он сунул в окошко деньги и прислонился лбом к дощатой стене.

– Гражданин, вам нехорошо?

– Что вы, хорошо… даже очень.

Пропитанный разогретым сургучом угарный воздух райпочты вызывал легкое удушье, но Сивергин улыбался.

– Жена приезжает.

– Поздравляю, – сочувственно кивнула ему телефонистка.

– Сосед, знаете, замучил. Каждый вечер напьется до потери сознания, а потом храпит всю ночь, не добудишься. И храпит как-то дико, по-звериному. Теперь надо просить, чтобы его переселили.

– Раз жена приедет – переселят, – убежденно сказала она.

В сенях почты он налетел в полутьме на компанию девочек, лет четырнадцати. В нос ударил резкий запах дешевых духов. Сивергин, обернувшись, строго посмотрел на них и покачал головой.

– Топай, дядя, топай, – услышал он у себя за спиной.

Дверь захлопнулась, вытолкнув его на улицу.

– Вертихвостки, – беззлобно обругал он их, щурясь от дневного света, в глазах по-прежнему ощущалось болезненное мерцание, и подумал: «А ведь надо же – когда-то ночами не спал, мучился, переживал… вот из-за таких нахалок. Нет, хорошо, что ему сейчас сорок один, а не четырнадцать, что он, слава богу, женат. Будь ему сейчас четырнадцать – он либо сошел бы с ума, либо утопился».