Андрей Скаржинский - На войне и в любви. Фронтовые письма

Самая ближайшая к передовой станция Парфино подверглась бомбёжке вражеской авиации. В это время там находилась санлетучка фронтового эвакопункта – 36, которая принимала раненых. В результате налёта несколько вагонов охватило пламенем. Присутствующая там помощник начальника ФЭП – 36 по работе среди комсомола старший лейтенант В. Д. Скаржинская приняла энергичное участие в спасении раненых. При этом получила ранение, как говорят, осталась в строю, от госпитализации отказалась, что в общем-то для фронтовиков было типичным явлением.

Этот случай мне врезался в память ещё и потому, что на сентябрьском совещании 1943 года политсостава фронта наш начальник Политуправления Генерал-майор А. Д. Окороков, говоря в своём докладе о доблести политработников, рассказал об этом. Зал аплодировал присутствующей миловидной и молоденькой Валентине Скаржинской. Это запомнилось, ибо на всём нашем фронте она была единственным политработником такого уровня, да ещё в столь раннем возрасте. Ведь Валя ушла на фронт добровольно в первые дни войны со школьной скамьи, прибавив себе года, предъявив в киевском военкомате паспорт своей старшей сестры.

Хочу подчеркнуть и то, что Валентину Даниловну я знал по работе в Политуправлении, которому Политотдел ФЭП-36 непосредственно подчинялся. Наши политуправленцы гордились ею, уважали её за патриотизм и преданность Родине.

И последнее. В мирные годы В. Д. Скаржинская стала Доктором наук, профессором. Она верна фронтовому ветеранскому товариществу, членом Совета которого является многие годы.

Инструктор Политуправления Северо-Западного фронта в 1942—1943 гг. полковник В. Кислинский.

Подпись т. Кислинского В. С. подтверждаю. Военный комиссар Ленинградского РВК г. Москвы 03.02.1992 г.

Игорь Кобзев (В. Д. С.)

Первый поцелуй

Андрей Скаржинский

Мама

(7.1.26—16.1.93)

Глеб – Ольге

12 ноября 1944

Дорогая моя!

Еще несколько слов тебе сегодня же.

Как всегда – здоров, всё в порядке. Грохот кругом прежний.

Проклятое место, проклятая погода. С неба летит сразу всё – и снег, и дождь, и туман, и ещё чёрт знает, что. В результате – грязь по уши. Не располагает к веселью эта подлая Погодина, темные ветреные ночи; да ещё вдали от тебя.

Ну, ладно. Хватит киснуть. Писать больше некогда.

Жду твоих писем.

Целую крепко, крепко.

Ольга – Глебу

12 ноября 1944

Дорогой Глеб!

Получила сразу три письма от 15, 17 и 25.

Прочла и, как и полагается, в следующую минуту уже начала думать, а что теперь с тобой? Ведь письма идут так долго. За это время всё могло случиться… Вот такая логика. Но это вообще. А то, что с тобой ничего не случилось, я убеждена, я верю!

Софья Павловна просила сообщить тебе, что у тебя осталась ещё шляпа, так что можешь не волноваться. Это, видимо, в ответ на твои не очень мудрые рассуждения, что ты вернешься без тряпок, в одной гимнастёрке. Глупый ты, глупый, нашел какими мыслями голову себе забивать! Главное, чтобы ты вернулся живой и только. Я ведь тоже такой же солдат, как и ты. Правда, кроме гимнастёрки, у меня ещё военные платья есть. Очень даже прилично стали нас девушек в армии одевать. Но такими проблемами я в мечтах о прекрасном послевоенном будущем голову не забиваю. Ну, трудно будет сначала, ну холодно-голодно сначала, ну и что?.. Будем трудиться, будем учиться, мало, что ли, у нас сил? И к трудностям нашему поколению не привыкать.

Родной мой человек, ты только непременно вернись!

А Софья Павловна пишет (как о чём-то, что в порядке вещей): «Вам надо будет на несколько лет уехать поработать в провинцию, пока обживётесь». Милая Софья Павловна, она абсолютно уверена в том, что мы будем вместе.

Глеб, дорогой, прошу тебя не в первый раз, не называй, пожалуйста, меня самой лучшей девушкой в мире и прочими такими эпитетами. И даже не думай так обо мне. Меня это здорово смущает. И к тому же, это далеко не так. Я уже не раз тебе писала: обыкновенная русская девушка, хуже, чем ты думаешь. Не надо меня придумывать. Возвращайся скорее – увидишь.

Ты пишешь о том, какое влияние имели на тебя эти месяцы моего молчания. Глебушка, может быть, этот «карантин», как ты это называешь, тоже был не лишним. Мне кажется, если бы ты заблуждался в своих чувствах, ты не стал бы больше писать после такого перерыва. Но ты писал и пишешь, и письма твои ещё нежнее, ласковее и, честно говоря, дороже мне.

И не бойся ты, что мне надоест читать твои письма, слушать о твоей любви. Все это уже, кажется, не на шутку стало для меня необходимым.

Праздники мы здесь провели скромно, в боях. Тем более, что у нас опять погибло много прекрасных ребят. По-моему, в этой войне больше всего потерь среди танкистов. Я не успеваю всех своих комсомольцев запомнить в лицо, как они уходят. Это – ужасно. И не могу привыкнуть к похоронам их. Каждый раз клянусь, что не зарастут тропки к их могилам, что их именами мы назовем своих детей, что будем помнить о них в будни и в праздники, в горе и радости, помнить вечно.