Александр Артамонов - Комиссар, или Как заржавела сталь…

© А.Н. Артамонов, 2016

© Издательство ИТРК, издание и оформление, 2016

Жаркая, буйная в цветении майская весна… Завтра в армию… Второй день проводов в «Краснознамённую» в самом разгаре. Трещали полы: сосед дядя Федя лихо отплясывал барыню с разошедшимися на каблучные частушки бабёнками… Пьяные бравурные речи родственников и коллег по работе, уже отслуживших дружбанов и сотоварищей о том, как кто-то славно служил в военно-духовом оркестре, конной авиации, в подводных танковых войсках, слегка заглушают мою внутреннюю тоску по несчастной молодости, где ей придётся провести два «кирзовых» года. А о трёх «полундровых» и «штормо-штилевых» моя чугунная головушка даже размышлять боялась. Табачно-хмельной туман застилает глаза… Утро… Трёхдневная попойка по заведённому укладу – «…Мы тебя провожали в солдаты…» – сжала виски тисками тяжёлого похмелья, мутным осознанием, что игра спасительной от тоски мысли в Мальчиша-Кибальчиша закончилась… Больше никто не говорил тостов типа: «Ломоносов сперва побегал со штыком, а уж потом стал великим учёным!..» Не пел песен, не маршировал по комнате под «Славянку» от ухабистой гармони… Молча похмеляясь и закусывая, похлопывали по плечу и «эпитафным сурьёзом» напутствовали:

– Держись, Санёк… Крепись, братан… Два года – ерунда… И где наша не пропадала!..

Лишь только мать, тихо всхлипывая, утирала краешком платка слёзы с покрасневших щёк и негромко вторила:

– Сынок… Береги себя…

– Ну пора! Труба зовёт! – пробасил старший дядя Коля, который своей солидностью превзошёл бы крутого директора промзоны, хотя сам числился в «ГорТопе», часто меняя место работы, топал ногами по городу в поисках её…

По обычаю присев на дорожку и тяпнув водки на посошок, все встали и галдежом засуетились… Напутствием матери, благословясь иконой Николая Чудотворца, мы выдвинулись «маёвочной процессией» в путь, к областному военно-пересыльному пункту. В троллейбусе, а затем в автобусе продолжился «проводной посошок». Лилась ораньем и пищаньем до хрипоты песня про гордый «Варяг», который никому не сдавался… Про любимый город, который может спать спокойно, пока я охраняю от врагов Отчизну… Про Марусю, которая льёт слёзы на копьё, провожая любимого в воинский поход… Все девушки и молодые женщины в этот день казались мне до безумия красивыми и таинственными. И этому сладко-приторному чувству я, глупо улыбаясь, радовался, благодаря нескончаемым «тост-посулам»…

Ну вот и конечная, «Красноармейская»… Младшего дядю Вову вынесли бревном из автобуса родственники и друзья. Сломался дядя Вова, «уехала крыша». Поднимая очередной «лафетный стакан», он вдохновенно произносил один и тот же короткий тост:

– Поех-ха-ли!..

Гагарин, блин!.. Его положили у остановки в чапыжные кустики, и с ним остался качающийся, как опавшая осина, дружище Трофим. Отойдя немного от остановки, я обернулся и махнул им рукой:

– До встречи, дядя! Не потеряй его, Трофим!..

До пересыльного с полкилометра шли молча, с тоскливой напряжённостью, как на похоронах… «Да-а! На похороны моей юности!..» И никакие лозунги и призывы о долге перед Родиной, о чести и достоинстве, вспыхивающие в моём сознании, не заглушали эту щемящую боль души… «Всё! Хватит!.. – стучит барабанная мысль. – Не выношу дряблость духа!..»

Пересыльный… Воздух вокруг показался тягучим и марево-спёртым… Обнесённый бетонным забором, внутри которого виднелась трёхэтажная коробка комендантского лототрона, представлял взору мрачное и гнетущее состояние. Наполненный пьяно-матерно-слёзным, не продувавшимся никакими ветрами эфирным запахом призывников и провожающих, с терпкой примесью «военно-муштравой казёнщины»… Сердце заколотилось под рубахой, покатился мурашковый пот… До моей явки оставалось полчаса, и мы, подстелив газетки, присели на уже кем-то примятую до нас пыльную траву. Прощальные «чокальные» тосты не то про растленных, не то про обстрелянных воробьёв – я толком так и не понял. Ушедшим в себя, где-то вдалеке восприятия выслушивая напутствия и советы, я бравурно отвечал:

– Не подведу!..

И «постмодернистским оценом» продолжал осматривать окрестности. Территория напоминала чем-то схожие по моментам обстоятельств другие места: роддома, специфические больницы, уездные вокзальчики с примкнувшими к ним оплёванными семечками базарчиками. С суматошными окриками: «…Хватай драные узлы и чЮмо-даны! КурьерскЫй! Мотя! На путЮ прибыват!..»;

«…Куды?! Бульдозером прёшь! Карова! Ты мне авоськой! Хлястик на фуфайке оторвала! Прям с мясом!..»

Имена, фамилии, клички раскатывались эхом с одной стороны забора провожающих и вопли с другой: «Маманя?! Принеси пожрать! Сигареты!.. Ошманяли!.. Сегодня не заберут!.. Прапорщик, кусок, бл…! Козёл!..»;

«Батяня?! Купи собаку! Назови Сержантом! Отслужу! Приду домой! Зарежу!..»;

«Братан?! Водку! Лучше в резиновую грелку перелей!..»

По ту сторону, «на гражданке», слышались звуки гитары и гармоники, девичьи возгласы, смех и слёзные всхлипы: «Витюня!.. Я тебя буду всю жизнь ждать!..»

И надрывалась расстроенной арфой о медиатор забора душа у того парня, чувствовал он, что не дождётся она его, первая любовь Танюша… «Да-а?! Панорамный "натюрлих"… В "икотном" масле… Жаль, Васнецовых рядом нет…»

«…Юность романтически прекрасна, в то же время жестокая, наглая и порою издевательски необременительная… Понаблюдайте внимательно за выводком цыплят, щенят, утят, поросят… каждый пытается ухватить побольше корма, не подпустить, оттолкнуть, укусить собрата, затоптать слабого…» – меланхоличной грустью размышлял я про себя…

Фотоаппаратные вспышки… Одним радостно-весело, что они не пойдут или уже побывали за той стороной забора. Другие пьяно-натянуто: «пли-и-из, сы-ы-ыр!..» – глупо щерясь, обречены его перейти… На «Максимов Перепелиц» смотрят как на «ядерных шизофреников»; есть, говорят, такая стадия…

– Ну-у… пора, племяш!.. Труба зовёт!.. – прервал мои грустные размышления осоловевший голос дяди Коли.

Засуетились, пообнимались, и тут я увидел слегка отстранённую прощальными эмоциями свою матушку… Чувство эгоистичного открытия длилось секунды, но мне они казались долгими минутами озарения солёно-горького раскаяния. Ни защитницы, заступницы с мечом, с чашей вина, с хлебными колосьями в руках… памятники, посвящённые матерям и Родине, не смогли бы затмить живое воплощение образа моей мамы. Сложив крестом на груди такие дорогие мне, пухленькие, в мелких морщинках, руки, она тихо всхлипывала… Я бросился к ней… Крепко обнимая её и целуя: