Михаил Пронин - Чёрная кошка, или Злой дух

Мысли, мысли, мысли… Они не унижают, но и противоречий не разрешают. Они – комментарий к жизни; а унижает или возвышает, разрешает противоречия сама жизнь. Изменить же её, направить по выгодному для себя руслу бывает иногда донельзя трудно. Ещё со времени напечатания очерка «Женщина» и появления позже «Невского проспекта» его томили восторженно-прекрасные черты и тайные надежды плоти, он словно ненавязчиво молил судьбу о счастье, безмолвно пророчил его себе сам…

Однако получалось так, что он не был писателем пророческим – его пророчества не сбывались, даже в отношении него самого. Он разделял всех писателей на пять типов: фантазёров – то есть тех, кто пишет, основываясь на чистом вымысле; копиистов – то есть тех, кто использует только внешние впечатления и рассказанные по случаю анекдоты; романтиков – то есть тех, кто нечувствительно эксплуатирует возможности обоих этих типов; неуверенных – то есть тех, кто, отталкиваясь от чистого вымысла, имеет привычку потом себя проверять, поступая, как выдуманный автором персонаж (мол, а могло ли сочинённое происходить с человеком в жизни?); и, наконец, оракулов – то есть тех, кто, основываясь на чём угодно, тем не менее пишет книги пророческие. Идеальным, по его мнению, назывался лишь сочинитель, который, счастливо сочетая в себе задатки всех вышеперечисленных писательских типов, всё ж являлся по преимуществу оракулом, так как только в этом случае тот оправдывал своё общественное предназначение.

Тогда как у него самого… Ах, Господи прости! Уже были изданы «Портрет» и «Нос», не имевшие под собой ни одного действительного факта; писался первый том «Мёртвых душ», правотою своею должный грянуть, как гром средь ясного неба, над всею империей, и ставился кой-где реальный же «Ревизор»; покатилась по городам и весям необъятного Отечества сильно понравившаяся ему самому «Коляска», сюжет которой был подсказан одним знакомым, но позже разукрашен перлами его собственной фантазии, – словом, было всё, кроме ощутительной прочности, какую придаёт мнительной авторской душе литература сбывшаяся и нетленная.

Но ведь живёт ещё надежда на второй том «Мёртвых душ», а покуда, конечно, не пристало перескакивать чрез ступень – надо попробовать себя Пискарёвым, Чертковым, Хлестаковым, даже Поприщиным, надо буйствовать, надо мистифицировать, надо проверять и сравнивать… Рим определённо сводил его с ума.

Он вышел на площадь Испании, раздумывая, пойти ли коротать вечерок в кофейню «Хороший вкус» – его излюбленное место отдыха, а может, лучше посидеть дома?.. Он вспомнил, что на его столе осталась лежать открытой на «Песни Песней» Библия, в каком-то особенном, как говорят его друзья-художники, невообразимо редкостном переплёте. Сколько поэзии, сколько чувства и огня во всей этой великой книге!.. А вот «Песни Песней», кроме того, доказывают ему, что его отношение к женщине справедливо лишь отчасти: о, царь Соломон и его подруга не стеснялись любить и целовать друг друга! Он начинает подозревать, что их обоюдные прикосновения часто бывали дерзки…

Решить относительно вечера он ничего не успел, так как мимо него прошла, случайно обернувшись, неописуемой красоты девица. Это была молоденькая богатая итальянка, в лёгком белом платье и чу`дной маленькой шляпке. Абрис её чётко проступавшей под дорогой тканью фигуры был художественно совершенен и словно уколол его в самое сердце. Он будто невидимо коснулся тонкой, непрочной волны чувственного запаха её духов, мимолётно хлынувшей на него. Казалось, красавица на многие вёрсты распространяет аромат притягательной женственности и магнетическое южное обаяние. Невозможно было не покориться бесовской прелести искусно размеренного полёта её невинно-округлых бёдер, словно исполнявших танец недоступной красоты и оскорбительного превосходства.

Он позабыл про всё на свете. Мало понимая, что делает, он бросился ей вдогонку. В голове его шумел хмель страсти, жажда чего-то непостижимо-волнующего захватила его, и всё тело налилось весёлой, упругой, нерассуждающей мужскою силою.

Вскоре он нагнал её, такую бесстыдно-чистую, воздушную, словно несомую на крыльях охраняющих её ангелов. Он забежал к ней сбоку и, не помня себя, заглянул ей под шляпку. Она встретила его возмущённым взглядом, отрывисто поцокав при этом языком и неопределённо покрутив в воздухе ручкой в длинной ажурной перчатке, – что означало отказ в знакомстве, – и пошла быстрее. Он не отставал, чувствуя, как стремительно растёт в его груди мешающий дышать глиняный ком злости и презрения к себе и то ли зависти, то ли уже ненависти к этой прелестной итальянке.

Девушка побежала. Она не кричала, не звала на помощь – она молча и сосредоточенно работала ногами, и этот побег от него спелой молодости и нетронутой свежести, казалось ему, был отчаянно прекрасен, горек и неудержим. Он запыхался и остановился. В его заслезившихся глазах ещё долго и нелепо прыгала тонкая бронзовая шея убегавшей.

Затем он увидел, как она впопыхах влетела за начищенную до блеска решётку одного из самых аристократических домов города, куда ему вход был закрыт, так как владельцы этого особняка отнюдь не принадлежали к кругу меценатов.

Он почувствовал себя потерянным и невыносимо обделённым. В нём вхолостую клокотало, бурлило горячее неистовство необузданной плоти. Мелькнула даже, словно внушённая самим дьяволом, недостойная его ищущей кровоточащей души низкая мысль: «А не опровергнуть ли давнее предсказание юной цыганки, взяв как-нибудь эту недостижимую женщину против её воли? Что тогда будет? Небо ринется на землю? Наступит конец света?»

Позднее, тоскливой бессонной ночью, он испытает сильнейшее потрясение оттого, что вдруг оказался способен на самую мысль о насилии над другим человеком, тем паче физическом насилии – этой вопиющей мерзости и подлости, на попрание святая святых, что есть в нём самом и в мире. Отрешённо мастурбируя и брызгая густой спермой на разбросанные по полу листы черновика главной своей книги, он едва ли не впервые не получит от привычных опытов рукоблудия никаких положительных эмоций и ужаснётся собственному нечаянному предположению: «Неужели истинное счастье мужчины – освятить своим семенем лоно любимой женщины – минует меня? Я так и помру, не вкусив плода запретного?»

Эта ночь надломит его.

– Человек, эй, любезный! Ещё пару пива! – крикнул он раздражённо-громко, обвёл печальными, в красноватых прожилках глазами шумный, прокуренный, с низким, искоричнева прокопчённым потолком длинный, вместительный зал, отчаянно взмахнул рукой, не расслышав в беспорядочном гаме звука собственного голоса, и в изнеможении откинулся на спинку стула.