Дмитрий Муравский - Блеск

Анне шёл тринадцатый год, когда несчастный случай на лестнице забрал жизнь её единственного родителя. Виной тому стали крутая мраморная лестница в вестибюле театра и слишком высокие каблуки. Всё случилось настолько стремительно, что само пространство не знало, как отреагировать на трагедию: расписные пышные стены переменились в лице, отражения в зеркалах замерли, нарядные дамы в холле с ужасом уставились на распростёртое женское тело. Из уха текла тонкая струйка крови. Разорвавшиеся во время падения бусы катились искристыми градинками по ступеням. Вдалеке гремел концерт Дебюсси. С того момента красочный мир детства подошёл для Анны к концу. Её отдали под опеку сестры матери, состоятельной мадам Окутюрье. Фотографии покойной мамы стали единственным утешением сиротки. Она целовала их, прижимала к груди, вела с ними беседы, молила небо исчезнуть и появиться на глянцевой поверхности. Собственно, в тот момент Анна и решила стать фотографом – из жажды зафиксировать исчезающие в небытие фрагменты жизни.

Погасло величайшее меццо-сопрано Европы: около полуночи оперная певица Ида Дубельт погибла в автокатастрофе на подъезде к Парижу . Так начинался нашумевший роман. Интересно, каким будет начало фильма? Ночное шоссе, Ида смотрит в окно автомобиля, где колышется розово-белое облачко её отражения, она что-то говорит шофёру, тот смеётся, она поправляет переливчатую шаль. А затем сцена с падающим по обрывистому ночному оврагу автомобилем (конечно же под прекрасную арию в исполнении всемирно известной дивы: «Пам-па, пам-па, пам-па… Он явля-я-я-ется за мно-о-о-й»). А можно иначе, пуская в ход метафоричность: грозные фьорды, разъярённые волны, в вышине – негреющее солнце, которое вдруг оказывается прожектором, и вот в темноте виден зал, публика застыла в ожидании, губы певицы крупным планом и… Анна с силой захлопнула книгу и бросила её обратно в стол.

…И вообще, что за идея? Эта книга едва ли поддаётся экранизации. Как быть с цветником метафор, с целым дендрарием эпитетов и сравнений, с неограниченностью неощутимых интерпретаций? Внезапная вспышка гнева нарушила дресс-код её эмоций . Или вот: Деревья на ветру размахивали дирижёрскими палочками ветвей . Подобные стилистические находки Анна всегда подчёркивала остро заточенным карандашом. Именно на них и держался весь каркас неудобоваримого романа, признанного, однако, образцом современного словесного искусства. Каждый абзац в нём, по мнению экспертов, – чародейство, перл создания. Взять даже самое малое – эротические сцены. Ведь это гениальная идея применять для их описания балетные термины. Представим: кровать будет сценой, любовники – танцорами, сердцебиение – музыкой. Заглянем в либретто: он дарит ей цветы в гардеробной, нежности на безлюдном портике, они катаются по ночному городу, ужин в ресторане, он провожает её сначала до дверей квартиры, а, подумав, – до кровати. А тут и начало первого акта: entrée 15 15 вход (фр.). , en dedans 16 16 внутрь (фр.). , en dehors 17 17 наружу (фр.). . Амплитуда растёт, подъём, спуск, подъём, танцовщица замирает в воздухе, шпагат, скачок с запрокидыванием корпуса, работающая нога плавно взлетает к потолку. «Браво!» громко шепчет осенняя листва за окном. Главное, по словам писателя, – не поддаться соблазну и не заменить такие мелодичные слова, как «менуэт», менее цензурными.

А чего стоят пассажи, в которых автор повествует о выходе в свет концертного альбома Иды Дубельт с записями её легендарных выступлений. Каждая композиция описывается с невиданной щепетильностью. Это – лучшая попытка передать музыку словами за всю историю мировой литературы. Первый саундтрек – ария под названием «Европа 18 18 Так в древнегреческой мифологии звали дочь финикийского царя, которую похитил Зевс в обличье белого быка. » – и первый звездопад изысков. В голосе исполнительницы чувствуется зной тропиков. Ей больно и страшно расставаться с родными пенатами. Куда уносит её златорогий бык? Боги, услышьте стенания девы, услышьте! Тягучие рулады дрожат, словно раскалённый воздух на горизонте. Ах, взыграло ретивое 19 19 В народной поэзии так называют сердце. , взыграло. Так поёт томная, шафрановая Тоскана, так поёт вещее сердце арфы, так поёт солнечное сплетение солнца. Звуки фортепьяно, просачивающиеся сквозь густое меццо-сопрано, колеблются подобно траве на ветру. Слова песни тают в обжигающих диапазонах её голоса, смысл их отходит на задний план, расщепляется под напором колоратуры. Остаётся лишь звук, совершенный, неугасимый звук… И так композиция за композицией: оратории, оперетты, ариетты. Автор смакует каждое слово, каждую букву, каждую запятую и доводит читателя своей головоломной, густолиственной прозой до текстуального опьянения.

При всём при этом книга не лишена головокружительной динамики. Динамический аспект представлен жизнью Иды Дубельт, в которой пытается разобраться её любопытная дочь. Немаловажную роль играют записки, найденные последней в парижских апартаментах матери, – фрагментарные мемуары, прерванные внезапной кончиной мемуаристки. В дневнике были собраны бесчисленные любовные интрижки певицы, изложенные ею с блестящей иронией и неподражаемым накалом чувств, – забавная компиляция романтических вечеров, бурных ночей в пентхаузах, горьких разлук и слёзных нескончаемых походов к венерологам. Бедолага подхватывала все заразы, какие только известны медицине. Ламентации тянулись страницами и содержали тошнотворные подробности о всевозможных экземах, грибках, волдырях, шишках, везикулах и кондиломах, описанные чуть ли не с любовным трепетом. Особенно её донимала одна непреходящая интимная язвочка, дающая о себе знать при ходьбе. Зачастую приступы чесотки наступали прямо на сцене, в середине выступления. Это был ад. Ида до боли сжимала руки в кулак, напрягала полные бёдра, становилась на носки, в нетерпении переступала с ноги на ногу и прикладывала нечеловеческие усилия, чтобы её голос не задрожал. Зрители принимали выступавшие на глазах певицы слёзы за глубокое проникновение в сюжет оперы, за полёт души исполнительницы, переизбыток чувств, не подозревая, что причиной этих слёз являлись вещи куда прозаичнее. После таких горе-выступлений Ида пулей бежала в уборную – пудрить носик.

В перерывах между концертами она устраивала местные ванночки с травяными настоями, горстями глотала антибиотики и бегала по аптекам в поисках волшебных мазей. Свирепые боли внизу живота не давали спать. Сидя на краю кровати с балдахином, морщась от блуждающих болей, Ида слушала ночные пения мартовских котов за окном. Подолгу она с грустью изучала в зеркале свои воспалённые жерла, будто полагая, что от бесконечного смотрения всё как рукой снимет, но облегчения не наблюдалось. Каждый поход в туалет превращался в экзекуцию. Доктора, вздыхая, советовали изменить образ жизни, подумать о воздержании, но это ей было не под силу. Каждый раз, когда удавалось выкорчевать омерзительную, на редкость живучую инфекцию, как очередной молодчик (Хуан или Педро) дарил ей в комплекте с незабываемой ночью новую, ещё более гадкую.