Олег Глушкин - Рыбацкое море. Рассказы

Ломакин выходит из рубки. В прозрачном воздухе все кажется невесомым, четкой границы моря и неба нет. Сейнер, освещенный солнцем, купается в голубом просторе. И вокруг все усиливается шуршание – это трутся спинами друг о друга сардины, стянутые в кошельке. Штилевое утро, как награда за дни пролова, за бессонные ночи. Только бы рыба не залегла в кошельке, только бы успела плавбаза…

Грешен, я тогда не мог и не хотел его понять. Вместе с мукомолом я осуждал учителя, не желавшего уходить с борта траулера, закончившего свой рейс. «Он вообще с прибабахом! Три года без берега, чокнутый!» – сказал мукомол, теребя обвислые усы, делающие его похожим на моржа и Ницше одновременно. Потом он медленно нацедил в стаканы остатки мутноватого самогона. Плавбазу нашу сильно качало и пустая бутылка, скользнув со стола, перекатывалась от переборки к переборке. Я признался мукомолу, что знал учителя еще на берегу и даже знал его жену Киру – яркую, крашенную брюнетку с полными губами, она работала у нас в техотделе. «Ах, – эта…» – с растяжкой процедил мукомол и стал, сам себя распаляя, обвинять во всем женщин. Я заснул под его непроходящее ворчание и привычный шум волн. Утром качка усилилась, к тому же стал накрапывать дождь. После промсовета я вышел из рубки и хотел пойти в каюту, когда увидел, что боцман машет мне рукой и показывает на пришвартованный к нам траулер.

На палубе траулера стоял, вцепившись в леера, человек в телогрейке и что-то кричал мне. Я спустился по трапу и прильнул к фальшброту. Кранцы визжали, сдавливаемые напором бортов, вода в тесном пространстве между нашей плавбазой и траулером вскипала белой пеной. Траулер то возносило вверх, то резко бросало вниз. И когда наши борта поравнялись, я узнал учителя. Его щербатый рот был раскрыт, он старался перекричать скрип кранцев, я с трудом разбирал слова.

– Письмо! – сумел разобрать я. – Письмо Кире! Передашь? Давно не было ничего от нее.

– Конечно, конечно, передам! – крикнул я.

И тогда он удалился с палубы, видимо, пошел писать своей Кире. У капитана я узнал, что топливо на траулер будут подавать еще часа четыре и что туда пойдет грузовой помощник. Я сказал, что тоже хочу переправиться вместе с ним. «Зачем тебе это, в такую болтанку?» – спросил капитан, но отговорить меня не сумели ни он, ни старпом.

Переправа была действительно рискованной. Мы долго болтались в воздухе на сетке, ухватившись за троса, пока лебедчик, не поймав момент, резко стал майнать. Палуба траулера ухнула вниз. Сетка понеслась за ней. И мы с грузовым помощником почти одновременно соскочили с сетки, точно угадав то мгновение, когда траулер завершил свое падение.

Учитель был среди матросов, сгрудившихся подле сетки. Мы обнялись и сразу же пошли в его каюту. Он скинул телогрейку, поставил чайник и стал засыпать меня вопросами. Я ничего толком не мог рассказать ему.

Его лицо казалось мне неподвижным из-за поврежденного глаза, тот глаз смотрел на меня не мигая, и в нем затаилась осенняя тоска.

Когда-то на берегу был такой период, когда мы довольно часто встречались. В его семье любили гостей, люди были разные, в основном причисляющие себя к интеллектуальной элите города, подолгу сидели на кухне, пили сухое вино, вели длинные и рискованные даже по тем временам разговоры. Мы были бездумны и молоды. Учитель любил проповедовать, но мы не всегда внимали его словам. Жена его врывалась вихрем на кухню, она была моложе учителя лет на пятнадцать, ей хотелось расшевелить всех. Он ревниво наблюдал своим застывшим глазом, как она танцевала с очередным гостем, как на виду у всех раздавала быстрые поцелуи. Ее ярко накрашенные губы оставляли следы на разгоряченных щеках гостей. Шел конец восьмидесятых, царило предчувствие свободы, ксерокопии некогда крамольных книг в открытую передавались друг другу. Мы хмелели от собственной смелости.

Сейчас, в полутемной каюте, согревая себя крепко заваренным чаем, мы с учителем пытались вспомнить то время. «Столь долго ждать свободы и теперь уйти от нее, стать морским скитальцем? Почему?» – задал я мучающий меня вопрос. Учитель ничего не ответил. Потом, прикусив губу, сказал: «В этом письме Кире я пытаюсь объяснить происшедшее, она ведь тоже ничего не хочет понять. Она перестала отвечать на мои письма». Я взял из его рук пухлый конверт и положил в боковой карман своей куртки.

О сыновьях своих, их было двое, почти одногодки, он ничего не расспрашивал, да и я не смог бы ему что-либо сообщить. После его ухода в рейсы я ни разу не бывал в их доме. Слышал только, что один из сыновей уехал учиться в Штаты. Возможно, думал я, именно эта учеба, требующая немало денег, и заставляет учителя безвылазно скитаться по морям, переходя с одного траулера на другой. Может быть, он боится потерять место, думал я тогда, сидя в его каюте.

Время свободы и распада. Крупные наши рыбацкие конторы превращались в отдельные фирмы, эти фирмы сдавали траулеры в аренду, а то и вовсе списывали на металлолом. Под чужим флагом ходить было непривычно, но все скрашивали заработки. Платили в баксах. Но даже за самые большие баксы я не смог бы заставить себя ходить годами, не прерывая рейсы отпусками. Правда, после отпусков приходилось подолгу обивать пороги конторских кабинетов, где увешанные бриллиантами дамы смотрели сквозь тебя и ждали, какую сумму ты предложишь. Меня выручали друзья, ставшие хозяевами рыбацких фирм, а каково было ему, во-первых, человек в годах, во-вторых, профессия не морская, да и кому нужна заочная школа моряков в наших новых фирмах, жаждущих быстрой наживы?

Пытаясь как-то расшевелить своего собеседника, я заговорил о рыбацких новостях – о датчанах, нанявших кошельковые суда, о застрявших в Сьера-Леоне рефрижераторах, на которых разорившаяся фирма вот уже полгода не может расплатиться с экипажем. Но вскоре я почувствовал, что все эти новости мало волнуют моего собеседника.

– Сами мы этого хотели, помнишь, нам не хватало свободы, – сказал он тихо, – а свобода живет внутри нас, об этой внутренней свободе мы не догадывались…

– Но вы же сами сделали себя несвободным, – сказал я.

Он впервые за нашу встречу улыбнулся, и даже его неподвижный, пугающий меня взгляд, казалось, осветился каким-то неясным блеском.

– Можно ли жить, лишая себя земли, – продолжал я, – можно ли, как Иона, застыть в чреве кита, лишь бы не возвращаться в Ниневию, лишь бы не проповедовать язычникам Божье слово!

– Ах, Иона, – оживился учитель, – самое мудрое библейское сказание, но не для меня, у меня, в отличие от Ионы, слишком много учеников. Правда, им никакого дела нет до Ионы…

Он повернулся к иллюминатору, теперь я не видел его застывшего глаза, в профиль он выглядел много моложе своих лет, и я почувствовал, что живет в нем несгибаемая уверенность в своей, ему единственному доступной правоте.