Сергей Долженко - Город белых паломников. Роман

Пришла Надежда Прокофьевна, целовала, расспрашивала, любовалась своим единственным племянником, с которым так нехорошо обошлась судьба. После гибели отца, мать недолго оставалась вдовой…

Закипел модный самовар. Дядя, с трудом помещаясь в тесной кухне, резал колбасу, племянник жевал ее на ходу… Скоро расположились в гостиной, а Петр Васильевич не отказал себе по такому случаю в рюмочке коньяка…

Этажом ниже звонил к себе домой Игорь Сперанский. Вздрагивая избитой головой, он ладонями прикрывал порванную на животе рубашку.

Встретила мать.

– Кто тебя так, Игорек? – побелела она от испуга.

Он молча втиснулся в прихожую.

– Миленький, ну разве можно так, ну за что ты меня вечно наказываешь, что я тебе плохого сделала? – заплакала она. – Умоляла же, не дерись, не связывайся с шантрапой. Нет, ты не слушаешь родную мать, не сидишь дома, мотаешься, где попало… может, ты уже пьешь, пьешь?! – с остервенением подскочила она к сыну. – Растишь, ночами не досыпаешь, а потом вот такая сволота вырастает!?

Привлеченный скандалом, выглянул отчим, с лица которого вечно не сходила всепонимающая улыбка.

– Эк, петух, как тебя разукрасили! – воскликнул он, разглядывая неприглядную физиономию пасынка.

– … сердце им отдавай, корми, а он, хулиганье… Я не могу больше!

– Томочка, умоляю… ничего страшного, успокойся, пожалуйста… эк какая невидаль – подрался! Все мы пацанами были, известное дело, тумаки там, подзатыльники… Ну, я тебя прошу, прекрати, – увещевал он впавшую в расстройство супругу.

– Он в ду-ушу плюет, а ты расти, воспитывай, – жаловалась, повторяясь, мать, дозволяя увести себя в комнаты.

Оттуда понеслась равномерная бархатная волна отчимовского баритона.

– Господи, да нельзя же так, Томочка. Пойми, мужчина растет, а не пентюх какой-то… Суровые обстоятельства они воспитывать должны, без этого-то жизни не бывает…

Он снова показался в прихожей и укоризненно зашептал:

– Ты… того, давай не увлекайся… вечно отдых норовишь испортить. Завтра поговорим.

Игорь закрылся в ванной и сел на кафельный пол.

«Завтра… Какое у меня может быть завтра?»

И расплакался до полнейшего душевного бесчувствия.

Новгородцевы укладывались на покой.

– Петя, ты первое время присмотри за мальчиком, – сказала Надежда Прокофьевна, – наши уличные безобразничают, шампанское уже в подъезде распивают…

– Будет сделано, Надюш, – легко согласился дядюшка и забылся сладким непобедимым сном.

Константин прошел в свою комнату, качаясь от усталости. Постель была заботливо расстелена, он выключил свет и на секунду задержался у окна.

Ощущение зябкости и непоправимого одиночества кольнуло его; на улице орал пьяный, и за темным стеклом Константину вдруг почудился окровавленный кулак.

В единственном на весь город ресторане «Универсал» к девяти часам вечера уже и спились и спелись. На втором этаже в зале, на мраморной лестнице, в вестибюле и обоих туалетах фейерверком рвалось искреннее и неудержимое веселье. Перезнакомились, передрались и перецеловались – все бывало в эти волшебные вечера!

Что здесь годы и чины… Ребятишки лет под сорок доверчиво разглаживали коленки юным спутницам; младые юноши бойко конфликтовали из-за дам в зрелых годах, а те уже соглашались перейти с сухих вин на водку…

Киоскер, напротив, был солиден и трезв. За столиком городская элита: Слава Морозов – диск-жокей при ДК, Павлик Растопчин – машина, Мариночка – книги. Глаза – точно льдинки в цветном коктейле… изогнулась в кресле нежным стебельком… Последнее приобретение Юлая, человека разрушительной силы, временно и. о. Карпа.

На скатерти все строго: молдавский коньяк, шоколадное ассорти, кофе и голые апельсины.

Пропустили по одной рюмашке, по второй… Лихой гвалт вокруг бодрил, жег кровь. Радужный туман сгущался, в груди задавило от беспричинного смеха, соседка умна, красавица, а жизнь именно сейчас стала приниматься как бесценный и изумительный дар!

Грубым викингом залетела на стол водка, поданы дежурные бифштексы, забыты мелкие пакости дня. Юлай необыкновенно мягок – вокруг его кряжистой талии руки Мариночки, возносит тост… да и пошло-поехало…

Киоскер растрепанный, добрый, несколько раз вытаскивал смеющуюся усталую Наташу к столу, целовал ей руки, поил коньяком. Знал, что вскоре будет ее минута, когда он погаснет в толпе ревущих поклонников, и поэтому заранее демонстрировал свои права на нее.

И вот завсегдатаи нестройно, но рьяно забили в ладоши:

– Натали! Натали!

Новички озирались, хор полнился, выкрики нарастали, музыканты поспешно освобождали центр своего гнезда, и туда, наконец, впорхнула невысокая девчонка в строгом бежевом костюме, по виду совершеннейшая школьница. На чистом прихмуренном личике гранатовая полоска губ и челочка, краем бегущая на распаленные зеленые большущие глаза.

– Натали! Натали! – гремел ресторан. Киоскер ревниво и гордо оглядывался.

Стремительной дробью рванул ударник, запрыгали клавиши синтезатора и бешеным вихрем закружила по залу исступленная мелодия! На мгновенно взятой рискованной высокой ноте понесся вскачь головокружительный голосок:

Сколько удали, сколько безоглядной решимости было в этих словах, сколько свободы! Дикий пляс эпидемией разразился в «Универсале»…

Крикнула гитара, замерла гармонь. Взлетели Наташины руки в отчаянии…

Опять и опять, по нервам, по сердцу, по голове била эта разлихая песня, забытая и тысячу раз новая. Подкашивались ноги, визжали в безумных взорах карусели лиц, а девчоночка с белыми от напряжения кулачками разрешала тебе абсолютно все!

Разбросал последние звуки синтезатор. Стоп. А-а-нтракт!

Рассекая людской прибой у эстрады, Киоскер двинул в бок ошалевшего грузина, мечущегося с красными бумажками у Наташиных ног, подхватил ее, невесомую, на руки, и, припадая на хромую ногу, бросился с драгоценной ношей к своему столику…

Затем пили. Много. Пили под Омара Хаяма, которого дружно и взахлеб цитировали:

Дай мне чашу вина! Ибо мир этот сказка,

Ибо жизнь – словно ветер, а мы – словно пух.

Эх, пух! Эх, ветер!

Наташины зрачки остановились, расширились. Нарасхват шла она по рукам в медленных танцах. Каждый раз новые губы прикасались к ее шее и горячие слова щекотали уши. Каждый раз всего, о чем мечталось на ветхом диванчике, дарили ей в избытке – любовь, покорность, страсть и нежность…