Александр Мищенко - Саваоф. Книга 2

Потерял, надо ж! А что он ее находил, чтобы терять? Но это не вслух, про себя. Мужик ушел. Она пошла в женскую избу. Как ненка в чум женский . Там оказались знакомые женщины из Тюмени.

Вечером все пили чай, и открылась вдруг дверь и вошел с аккордеоном в руках тот, что нес ее. Все обрадовались, стали петь песни. Потом он пел один. Глубоким грудным голосом. Под Луной только и петь так, когда звездно и во все стороны света видно. Такие виды и пейзажи грезились академику-солнечнику Смелкову, который живописуя однажды город на Солнце, где обретался теперь он, писал дочери на Землю:

«Улицы, Валентина, у нас такие, что все открыты, всюду увидишь дали. Светлые дали, и думается тогда о вечном. Помнишь, дочка, чеховскую повесть мы читали однажды с тобой, в пору твоей влюбленности в парня, что стал тебе мужем потом. Так вот, прогуливаясь в вечерний час по проспекту Гагарина, вышел я на край города, и открылся мне чеховский тот пейзаж, который на картине лицезрела Юлия. Молодая женщина остановилась перед ним и смотрела на него, по ее состоянию, равнодушно. И ее понять можно: не любила мужа молодка. Помнишь, как говорил ей один кавалер:

– А вы очень милы, надо вам сказать, извините за трактирное сравнение, вы напоминаете мне свежепросоленный огурчик; он, так сказать, еще пахнет парником, но уже содержит в себе немножко соли и запах укропа. Из вас мало-помалу формируется великолепная женщина, чудесная, изящная женщина. Если б эта наша поездка происходила лет пять назад, – вздохнул он, – то я почел бы приятным долгом поступить в ряды ваших поклонников, но теперь, увы, я инвалид.

А потом бормотал:

– Довольно, довольно. Оскорбил я тебя, потому что люблю безумно.

И он вдруг поцеловал ее в ногу и страстно обнял. Не знаю, о чем думала ты, Валентина, но сразила ты меня растерянным глубоким взглядом, потому что не была еще искушена в любви.

– Хоть искру любви! – бормотал нечаянный квалер Юлии. – Ну, солги мне! Солги! Не говори, что это ошибка!..

А Юлия, как ты помнишь, плакала, хотя при воспоминании о прежних подругах и о девичьей жизни не становилось ей грустно и не было жаль прошлого. Кавалер же чувствовал, что его ласки она переносит только как неизбежное последствие своей ошибки. И ногу, которую он поцеловал, она поджала под себя, как птица. Ему стало жаль ее… Утром же ему даже казалось, что она нетвердо ступает на ту ногу, которую он поцеловал…

Пейзаж, что рассматривала Юлия, предо мной во всей его чудесной натуре. На переднем плане речка, через нее бревенчатый мостик, на том берегу тропинка, исчезающая в темной траве, поле, потом справа кусочек леса, около него костер: это в воображаемое ночное – ночи как таковой на Солнце же нет – ушли наши мальчики-солнечники, которые начитались Тургенева. А вдали как бы догорает вечерняя заря. Я взглядом веду себя: по мостику, потом тропинкой, всё дальше и дальше, а кругом тихо, кричат сонные дергачи, вдали мигает огонь костра. И мне, как и чеховской Юлии, почему-то вдруг стало казаться, что эти самые облачка, которые протянулись по красной части неба, и лес, и поле я видел уже давно и много раз на Земле. Да так оно и было. Юлия почувствовала себя одинокой, я ж наоборот – вместе со всем этим миром, с Землей Фридмана, где стала складываться новая наша судьба, с Солнцем и его вулканами, с ярким сиянием гроздьев звезд в нашей галактике. Юлие захотелось идти, идти и идти по тропинке. И меня тянуло вроде бы вместе с нею, но – в мои звездные дали, туда, где была воображаемая вечерняя заря и где покоилось отражение чего-то неземного, вечного».

О чем тебе еще написать, Валентина, в залючение этого своего пассажа? Разволновался я любовью Юлии, магией прозы Чехова и собственным своим писательским настроем. Хочется писать, писать и писать. Писать красиво, душевно, щемительно. Давно для себя уяснил: писатель тогда состоялся, когда научился писать о любви. Вот Чехов Антон Павлович мог это делать. Истинный он маэстро русской прозы. Вспомни, Валентина, концовку той его повести, какую мы с тобой прочли в один присест. Я в нее и сейчас еще заглядываю. Цели только иные: познать таинство прозы этого кудесника слова Чехова. Мне с Земли поэт из Казанки Олег Дребезгов прислал несколько колхозных «амбарных книг». Я в них записываю разности разные, как Чехов. Фразы «Солнца и любви» переписываю, что мне поглянулись и даже отдельные большие фрагменты. Концовку той повести, к примеру, которая нас вельми впечатлила тогда. Ты только подумай, что было. Юлия не любила Алексея Лаптева. Чувства какие-то вспыхнули, когда у них родился ребенок. Но малютка вскорости умер. Эволюцию чувства Юлии, любви ее и Алексея Лаптева смог прекраснейше передать Антон Павлович. Фрагмент концовочный я переписываю тебе уже из «амбарной тетради» своей. Вот он, щемящий такой:

«Потом он сидел на террасе и видел, как по аллее тихо шла его жена, направляясь к даче. Она о чем-то думала и на ее лице было грустное, очаровательное выражение, и на глазах блестели слезы. Это была уже не прежняя тонкая, хрупкая, бледнолицая девушка, а зрелая, красивая, сильная женщина. И Лаптев заметил, с каким восторгом смотрел ей навстречу Ярцев, как это ее новое, прекрасное выражение отражалось на его лице, тоже грустном и восхищенном. Казалось, что он видел ее первый раз в жизни. И когда завтракали на террасе, Ярцев как-то радостно и застенчиво улыбался и всё смотрел на Юлию, на ее красивую шею. Лаптев следил за ним невольно и думал о том, что, быть может, придется жить еще тринадцать, тридцать лет… И что придется пережить за это время? Что ожидает нас в будущем? И думал: «Поживем – увидим». Смотрел он на нее, потом сел рядом. Сказала: «Пой для всех, чего на меня уставился?» А он: «Тебя люблю, тебе пою…» Ну, что скажешь наглецу! А он: «Пойдем погуляем?» Сердито посмотрела и смолкла, отрицательно покачав головой. Он не настаивал, пел грустно и задушевно.

Но сколько же можно сидеть после бесконечного чая, вышли с тюменской знакомой вдвоем на улицу. Шли сюда – было темно, хоть глаз коли, вышли – чудо! На небе колыхались, переливались разными цветами шторы полярного сияния. Влетели в избу с криком, и все высыпали наружу, задрали головы к небу. Многие годы работала она здесь, но такого никогда в этих местах не случалось. Далече-далеко до Заполярья, до тундры, до Ледовитого океана. Это было настоящее чудо, которое потрясло всех А он подошел к ней и тихонечко сказал: «Вот не хотела со мной погулять выйти, а Бог услышал меня и послал полярное сияние. Давай погуляем немного!» Она согласилась, подумав про себя: «Не съест же он меня». Через пятнадцать минут направились домой. У дверей он вдруг крепко обнял ее, поцеловал, отпустил и сразу же ушел. А в декабре, в мороз рухнула под него, не зная даже его имени. А может, ей все это пригрезилось?