Ольга Шульга-Страшная - Лабиринты времен

Старик подошел к скамье и устало, как будто из него неожиданно вытекли силы, сел на мягкую подстилку. Руки его, жилистые и покрытые бурыми старческими пятнами, были все-таки привычно холеными. Сергей смотрел на них и понимал, что тяжкого физического труда они не знали. И все же весь облик старика говорил о многотрудной жизни, прожитой в неустанной работе и напряжении. Старик показал глазами на деревянное кресло с высокой спинкой, застланное такой же овчиной, как и скамья; Сергей сел и почему-то приготовился отвечать на вопросы. Но старик еще долго молчал и ни о чем не спрашивал. Наконец, будто собравшись с силами или подобрав слова, он заговорил:

– Мне было предначертано служить отечеству в стане врага. Самого сильного, пожалуй, за все времена, врага. Служба моя началась в пятьдесят третьем, а закончилась четыре месяца назад. Там, в Вашингтоне, сейчас есть моя могила. Но в ней, конечно, не мой тлен. Так, несчастного бродяги, который умер от смешного для русских морозца. Он в первый раз, наверное, лежал на шелковых подушках, и гроб его мягко устлан. И костюм на нем, и белье с моими метками. А я, как видишь, здесь. Я вернулся, наконец… и бабушка твоя, Софья Михайловна, дождалась меня. Не моя воля была жить такой судьбой. Но князь Ярый решил, и мне пришлось оставить тогда и жену, и дочь…

– Князь Ярый? – неожиданно для самого себя Сергей перебил медленный монолог деда. Он всегда знал это имя, и знал, что Ярому в Братстве Своих во все века принадлежала абсолютная власть, и все были обязаны подчиняться ему беспрекословно, но неожиданно мысль перескочила, и он спросил уже совсем о другом: – А как же бабушка? Почему ты оставил ее здесь? Она что, английского не знала?

Дед усмехнулся и медленно покачал головой:

– Не знала… конечно, знала. Ты же знаешь, как обучены наши жены. Только нельзя тогда было… по многим причинам. Да и мама твоя родилась, растить ее надо было. И растить на русской стороне, среди русских. А предначертан-то твоей бабушке был совсем другой жених, отличный от меня. Мы ведь и поженились-то не по выбору родителей. Ее для другого воеводы растили. Но она выбрала меня… – в его голосе прозвучала незабытая гордость за давний выбор своей невесты. Он помолчал и потом грустно добавил: – Нас повенчали, но перед венчаньем упредили, что жизни семейной нам отпущено всего три года. И все равно Софьюшка не отреклась от меня. Да и потом проситься на другой выбор не стала. Хотя знала, что вряд ли жизнь сведет нас еще раз.

– Дедушка… можно мне называть вас так? – Сергей спросил невольно, потому что чувствовал: дед стоит неизмеримо выше на иерархической лестнице Воеводиных потомков, чем стоит сейчас он сам.

Иван Львович ласково глянул на Сергея и сказал:

– Ты – моя нить. Тебе – можно.

– Какая нить? – Сергей с любопытством и просыпающимся чувством необыкновенного родства смотрел в глаза деду. Он только сейчас понял, что так потрясло его во взгляде деда при встрече. Ведь это же его собственные глаза смотрели на него! Именно так они и будут выглядеть лет так через пятьдесят-семьдесят.

– Мы все – часть жизненной нити от предков к потомкам. И нить эту никому не дано прерывать. Но дедом ты меня будешь называть только тогда, когда будем с тобой одни или в кругу своей семьи. При других обстоятельствах я для тебя – господин князь Ярый… да, да! Теперь пришел мой черед, я – Ярый.

Еще долго беседовали молодой боярин Пересветов со своим дедом, старейшим воеводой Иваном Львовичем Можаевым. Уже и солнце исчезло за густым перелеском, и прохлада стремительной волной вкатилась через узкую прорезь распахнутого окна, а они все сидели и неспешно, как по полочкам, раскладывали события своей жизни и жизни своих родов, которые уже не в первый раз за века сплетались и разбегались в разные стороны. Как и многие другие нити непрерванных древних воеводиных потомков, чтивших свои заповеди. Но как бы близки или далеки не были эти нити, это были нити одной пряди, скрученной натуго – не оборвать. А если б оборвались – не миновать беды, а то и погибели земли русской.

Перед самым уходом Сергей вдруг вспомнил о странных строках в своей родовой книге.

– Князь! Я прочитал строки… – Он вопросительно смотрел на Ярого и мечтал, чтобы предчувствие удивительного чуда оказалось явью.

– Письмо от тебя самого? – Ярый почему-то весело улыбнулся и успокаивающе положил ладонь на плечо внука. – Ты все поймешь позже.

– И я не сошел с ума?

– Нет, это действительно твоя рука написала это письмо. Давным-давно. Но в настоящем времени ты их еще не писал.

Сережины глаза округлились, но он почему-то больше не стал задавать деду вопросы. Он знал, что больше ему ничего пока не скажут.

Генерал-лейтенант Ярослав Юрьевич Пересветов уже полгода чувствовал, что за его изобретением идет настоящая охота. Но хуже всего было то, что ему стало казаться: он создал свое детище в самое неблагоприятное для России время. Сегодня продавалось всё и всем. И – всеми. Никогда предательство интересов собственного государства не было так широко и так ненаказуемо, как сегодня. Собственно, само предательство стало самым распространенным товаром. Пересветов с ужасом сознавал, что больше всех предают как раз те, кто был избран народом защищать интересы этого самого народа. Слово «продать» стало уже нарицательным именно потому, что продавались совершенно непродаваемые открытия и изобретения. Но то, над чем работал Пересветов… нет, об этом даже подумать страшно! И дело здесь не только в том, кто именно изобрел нейропульсар, а в том, что он должен был находиться только в руках миротворцев.

На самом последнем этапе работ, проводимых в его лаборатории, он понял, что среди его сподвижников, среди ученых и инженеров лаборатории кто-то произвел привычный для нашего времени мен: секрет – деньги. И то, что секрет этот может стоить миллионы жизней или Жизни как таковой вообще – ни продавца, ни покупателя не волновало. И государственное око тоже не дремало. Только оставаясь в своем кабинете, Пересветов мог с облегчением перевести дыхание. А, может, зря? – может, и здесь понатыкано «жучков»? Сегодня, в день десятой годовщины смерти своего друга и учителя, погибшего вместе с помощником на пороге собственной лаборатории, Пересветов как наяву увидел страшную картину. И как никогда понял, что тогда у Своих не оставалось выбора. Наверное, они так же чувствовали за спиной горячее дыхание слежки. Им повезло – они успели увезти и спрятать до поры чертежи и первый экспериментальный образец нейропульсара. И погибли с сознанием сохраненной тайны. И работы после их смерти, как все считали, были прекращены. А боль… что ж, таких людей, как его друзья, болью не удивишь, и их не запытаешь. Пересветов был уверен, что они и звука не произнесли…