Михаил Корабельников - Три имени одного героя

Сама школа не оставила у меня положительных эмоций. Из-за переезда мы потеряли месяц учебы, пришлось догонять, а учиться откровенно не хотелось. Все было мне чужим – и шумный класс, составленный из разношерстной, случайно собравшейся детворы (включая даже трех мальчиков – армян с фамилиями Ханжиян, Маркарян, Газазьян), и учителя на час, и даже сосед по парте, который не то, чтобы чем-нибудь помочь, а напротив – заведомо ложными подсказками пытался сбить меня с толку. Кончилось тем, что я заболел крупозной пневмонией и две недели провалялся дома в ознобе, под тремя одеялами.

И, тем не менее, я умудрился еще раз влюбиться, – если считать тот случай в детском саду. По натуре я вообще человек влюбчивый, но храню это про себя. На сей раз моей избранницей была отличница нашего класса Инна Карпова, дочь какого-то местного начальства – это была невысокого роста ладная, чистенькая, белокурая девочка, которая немножко картавила и дружила с моей Ритой. Каким-то образом Рита узнала о моих тщательно скрываемых чувствах и все рассказала Инне. И, когда та приходила к нам домой, они начинали надо мной потешаться, обзывая «женихом». Я уходил из дома и где-нибудь шатался до вечера.

Примерно в это же время неожиданно встал передо мной национальный вопрос. В Кокчетаве, – во всяком случае, в детсадовской и школьной среде, – этот вопрос никогда не возникал, хотя среди эвакуированных было немало евреев. К этому времени я уже знал, что чем-то отличаюсь от своих сверстников, но отличие это представлялось мне несущественным, чисто символическим. А здесь произошло следующее. Выходя из класса на перемену, я столкнулся с другим мальчиком, который меня толкнул. Я, в свою очередь, толкнул его. И тогда он ударил меня в лицо. Удар был не сильным, но привел меня в изумление: до этого момента, да и позже, я никогда не дрался. Бороться случалось, и бороться я любил. Но как можно ударить человека, тем более в лицо, если ты не испытываешь к нему не то, что ненависти, но и просто вражды?

Я растерялся и ушел в другой, пустующий класс. Через некоторое время туда же зашел мой обидчик, как бы с добрыми намерениями. Он стал мне объяснять, как взрослый ребенку, что я – еврей, а потому – не равен остальным ребятам, и мое место – в заднем ряду. И я это должен знать. А так он ничего против меня не имеет и пришел мириться. Это был первый серьезный разговор на национальную тему; больше никто и никогда так откровенно со мной не беседовал. И это произвело впечатление. Я стал ощущать себя неким «гадким утенком».

Я начал приставать к матери с вопросами: почему мы евреи, и что мы такого сотворили, за что нас так отличают? О ненависти к евреям речь не шла, я ее пока что не ощущал. Мать старалась убедить меня в том, что евреи ничуть не хуже всех остальных, приводила в пример моего отца, которым я должен гордиться. Другой раз меня ругала, говорила, что своими рассуждениями я позорю отца, и если бы он был жив, то поговорил бы со мной по-другому. Но все это меня мало вразумляло: я получил некую метку, которая засела глубоко – до той поры, пока я сам не дошел до понимания этой проблемы. Я давно уже не «гадкий утенок», и считаю народ, которому имею честь принадлежать, одним из великих народов мира. Но до осознания этой истины пришлось пройти школу всей жизни.

Меня приняли в пионеры, повязали красный галстук, и я поплелся из школы домой вдоль путей, высматривая, чем можно поживиться – стреляные гильзы, порох или что-то еще. И вдруг я встречаю странного человека. Он меня спросил: «Тебя приняли в пионеры?» Я кивнул. «А разве так ходят пионеры?» – сказал он. «Они ходят, выпятив грудь, четко чеканя шаг, ты разве не видел в кино?» – «А ну, пройдись, я посмотрю». Я попытался изобразить, как ходят пионеры, но он оказался не удовлетворен. Еще минут десять он меня обучал хождению по-пионерски, после чего дружески кивнул и отпустил восвояси. Весь остальной путь домой я прошел так, как подобает ходить пионеру: выпятив грудь, высоко поднимая колени, чеканя шаг. Прохожие с удивлением смотрели на меня, но проходили молча. Так я стал пионером.

Рита заболела здесь малярией, ее укусил малярийный комар. Залетев в нашу комнату, он долго выбирал между мною и Ритой. Наконец, вспомнив, что я только что переболел воспалением легких, оставил меня в покое и сел на Риту. Во время приступов малярии температура у нее поднималась до 41, и она бредила. Но часа через три выздоравливала. Однако через три дня все повторялось. Тогда малярию лечили акрихином, и это помогло: вскоре она выздоровела совсем.

Во время летних каникул здесь было решительно нечего делать, и это удручало. Мы бродили с Венькой (а других друзей у меня не образовалось) по ближайшим улицам, собирали дикие абрикосы и ели их. Разбивали косточки и съедали довольно большие и вкусные ядрышки. Кончилось тем, что у Веньки произошел заворот кишок, и его спасал хирург.

Другим развлечением была охота за жмыхом. В подвале нашего дома за решетчатым окном был склад жмыха; почти каждый день приезжала машина и выгружала туда новую его партию. Несколько плиток всегда падали на тротуар, и тут надо было не зевать. Жмых можно было сосать часами, и это притупляло чувство голода. Особой популярностью пользовался коричневый или желтоватый жмых: он был не такой грубый, как черный.

Наконец, вся эта скучная жизнь мне надоела, и я решил убежать из дома. Собственно, решил не я, а один мой случайный знакомый четырехклассник, который жил в нашем доме – «Шанхае». Он начитался приключенческих романов для детей и решил убежать из дома, прихватив с собой за компанию меня, ибо прозрел во мне настоящего друга. Так он мне сказал. Сборы были недолгими, и на другой день после завтрака мы бежали. Для начала, по его предложению, мы отправились в городской парк культуры, который был огромен, и представлял собой некий микромир с аттракционами, танцплощадками и прочими развлечениями. Но мы с ним в аттракционах не участвовали и не танцевали, а весь день ходили по тропинкам, пока поздно вечером всех не стали выгонять из парка – выгнали и нас. И тут у главных ворот при входе в парк нас обнаружили родители. Уму непостижимо, как они догадались, но на этом наши приключения и закончились. После этого, чтобы я больше не убегал, мать отправила меня и Риту в пионерский лагерь, о котором вспомнить нечего, кроме того, что там сносно кормили.

Что можно еще сказать об Армавире? Это, пожалуй, как мать полола наш кукурузный огород, там обгорела до третьей кожи и неделю провалялась с ожогом. Загорать на юге категорически не показано, но каждый должен испытать это на себе. Землю под огород она получила от техникума еще весной, чтобы мы не голодали.

Узнав о наших приключениях в Армавире, мои московские тетки настоятельно призывали мать бросить эту затею и переехать поближе к Москве. Осенью это, наконец, удалось: мать получила приглашение на работу в Серебряные Пруды – поселок, расположенный на самом юге Московской области. Мы решили провести наступление на Москву с юга и остановились на дальних подступах к столице. Армавир я покидал безо всякого сожаления: там не осталось ничего, достойного добрых воспоминаний. Чао, Армавир!