Галина Уварова - Сборник редакторских анонсов литературного портала Изба-читальня. Том второй. Проза

В связи с этим им и были отвергнуты мысли общественно-замусоленные, затёртые говорильней и сомнительными лозунгами. Тем более что за этими лозунгами призрачной злобной тенью всегда стояла она – оторопь…

Закончив с анализом своего лирического отступления, Иван Кузьмич поёрзал на скамейке, сложил руки на груди и вернулся к думам о фундаментальной значимости прищепок, как категории скрепления двух родственных начал.

Занимательным здесь было то, что сами родственные начала – бельевая верёвка и штаны всевозможных конструкций, скреплялись быстро и надёжно какой-то деревянно-пружинной пустяковиной. Скреплялись без капризной клеевой липкости и без единого гвоздя. Чик – и готово! Чик – надевай и отчаливай! И что интересно – всегда вот это самое «чик» без каких-либо мучений и досадных чрезмерных поломок.

Но самым удивительным Ивану Кузьмичу показалось то, что конструкция этой самой пустяковины, за всё обозримое прошлое, почти не претерпела каких-либо существенных изменений. Она была изначально замечательно-гениальной. И как любая замечательная гениальность, проявленная в качестве совершенства, чихать хотела на все эти стрессы-прогрессы, на все эти «давай-давай» и «дуй до горы»! Чихать громко, всласть, без оглядки на этикет и условности приличия.

Утвердившись в своей мысли об отчуждённости и равнодушии всякого совершенства, Кузьмич шумно вздохнул и, сокрушённо покачав головой, был вынужден признать, что в нём, в этом самом совершенстве, отсутствует, и отсутствует полностью, запас какой-либо суеты, чаще всего называемой движением. И что оно либо благосклонно позволяет собой пользоваться, либо безучастно принимает своё же забвение, при этом не проявляя никакого интереса ни к Кузьмичам, ни к Поликарпычам, и нет в нём к ним никакого сочувствия и желания наставлять на путь истинный.

Когда соседка, оповестив о своём присутствии басовитым: – Здоро́во, Кузьмич! – стала снимать сухое бельё, Иван Кузьмич подошёл к забору и сказал: – Семёновна! Будь любезна! Одолжи мне пару прищепочек, – и, чуть помолчав, добавил, – с отдачей.

Семёновна обернулась и, подойдя к Кузьмичу, протянула ему прищепки, при этом она улыбнулась и пробасила: – Сосед, дорогой, с какой отдачей? Вещь-то копеечная! Бери так! Пользуйся!

Иван Кузьмич поблагодарил щедрую женщину и пошёл в сарай за пассатижами. Надо было разобрать на части это копеечное совершенство и, в конце концов, всё-таки понять, что же там у него внутри…

Избыточность – ловушка безвыходности. При избыточности все перекрестки, повороты и изгибы приводят к фатальному тупику.

Пустота – избыточна. Например, есть пустая комната. Пустота, заполняющая ее, избыточна, так как, кроме нее, нет ничего. Пустота перестает быть избыточной только тогда, когда в помещении появляется что-либо. Нечто своим существованием уравновешивает ничто.

Вдалеке между выжженной землей и пустотой неба виднеется расплывчатое пятно зари. У нее два бледных хвоста, один – сверху, другой – снизу. Первый хвост опущен в небо, второй едва касается тверди.

Заря – надежда? Нет! Она – символ повторяемости смерти. Заря – очередная атака врага – и вновь гибель людей. Вчера, сегодня, завтра…

Руины города – царство войны. На мглистых полях смерти – улицах и площадях города – война разожгла пожар боли, отчаяния и крови. Скелеты строений просеивают пламя страданий сквозь сплетения железных костей.

Две стены – холода ночи и тепла от многочисленных костров – стояли, прижавшись друг к другу.

На куске бетонной плиты сидел солдат и размышлял:

«Любовь представляется мне уродливой и неуклюжей. Это чудовище потрошит людей, выдирает из них корни мыслей, логики и рассудительности и уносит с собой растерзанные тела. Монстр рождается из обычной человеческой привязанности, из семян симпатии и цветов дружбы. Он волочит нас, мы машем руками и ногами, отбиваемся, что-то кричим, кого-то зовем – безуспешно. В чудовище сплетены преисподняя и рай, ему чужды звуки, и оно не способно рождать слова.

Одиночество по-своему интересно, оно может уничтожить мир – или спасти человеческую душу. Одиночество заставляет смотреть во всякое лицо любви – красивое, уродливое, искаженное. Ненависть, к слову, тоже чудовище, только это – промежуточная ипостась любви. И на самом деле любовь заканчивается не ненавистью, а безразличием. Сначала мы любим, затем ненавидим, а после нам всё равно.

Я стремился к женщинам, чья душа – утонченная осенняя грусть, нежность сумерек после жаркого дня, прозрачная и нежная, как шелк, прохлада. Но всегда натыкался на женщин с огненными вихрями в сердце, обжигающим жаром души, темпераментом бури. С такими женщинами у меня не получалось создать семью.

Я хотел видеть своей второй половинкой женщину, сущность которой была бы подобна благоухающим плодородным дубравам и рощам, освежающим горным родникам и зеленым лугам. Однако почему-то несколько раз женился на женщинах, в чьей природе присутствовала твердость скал и рифов, сухость раскаленных песков безжизненной пустыни, стужа антарктических равнин.

Я от раза к разу начинал избыточностью и заканчивал ею – две избыточности противоположны друг другу, а умеренность где-то над и под ними. Я был на одном уровне с двумя избыточностями, причем точно посередине между ними.

Каждый живущий на земле человек находится под присмотром высших сил – я не исключение, но могу ли я своего покровителя назвать другом? Разумеется!

Он всегда пребывает на грани умеренности между острой чувствительностью и абсолютной бесчувственностью – между умением плавать как рыба и неспособностью держаться на плаву. Он глыба бытия на перепутье прошлых событий, настоящих свершений и предстоящих возможностей.

Лето прикрепляет к его спине крылья. Зима покрывает его шерстью. Весна превращает его руки и ноги в плавники, а легкие – в жабры. Осень возвращает его телу человеческую кожу.

Но он не человек, не животное, не призрак и не пришелец с другой планеты. Он не смерть и не жизнь. Он – промежуточная форма между человеком и животным, переходное состояние между жизнью и смертью. Он нечто среднее между призраком и пришельцем. Тот, о ком я говорю, – химера, рожденная от слияния каждой из промежуточных форм.

Мой друг – единственный, кому я рад всегда. Я никогда с ним не ссорюсь, как с двумя старшими братьями и родителями. Мы разные – как огонь и вода, земля и воздух. Буря и тихая солнечная погода. Нет таких интересов, занятий, мыслей, которые объединяли бы нас. Почему так? Неизвестно. Возможно, всё дело в уникальности внутреннего мира каждого из нас. Одинаковость сущностей двух внешне не похожих людей таится в непреднамеренном договаривании друг за другом фраз, мыслей. Понимание того, что человек с тобой рядом очень близок тебе по духу, наступает буквально с первых минут общения с ним.