Анатолий Сорокин - Грешные люди. Провинциальные хроники. Книга первая

– Не-ка, не вижу, – сказал с сожалением через минуту. – Что же делать-то?

Трофима тоже удивили новые порядки в Данилкиных банных владениях, он обескураживающе бубнил:

– Дак че же, если закрыто. Закрыто и закрыто, будем считать – на перерыве. Давай ко мне, может, у меня найдется.

Данилкина натура упряма и своенравна, недостижимое Данилке вдесятеро желаннее. А тут – как бы выставлен в унизительном свете родной супружницей.

– Ах, язви ее, кума волосатая! – изумлялся Данила. – Ах ты, змея моя подколодная! Вот мордовская супонь, что придумала – под замок!

И бухал, садил плечом в стены, обшаривал обомшелые углы, точно готовился раскатать крепкое строеньице на бревешки.

– Оставь, если такой оборот, в другой раз наверстаем. Айда ко мне потихоньку. Оне – бабы. Оне – так, мы иначе, че уж зазря убиваться.

– К тебе? – в полкрика уже кричит озлобившийся Данилка. – К тебе? У меня уж своево дома нету? Холуй я им тут?

Разбежался, ударился плечом в дверь. Но крепко заматеревшее дерево, да и дверь наружу открывается, разве что с косяками удастся высадить.

Давилка был в ярости. Разлетевшись как фыркающий паровоз, снова бросил себя на препятствие. Безжалостно бросил, громко ухнув. Банешка лишь вздрогнула чуть-чуть, сотрясла под ногами земельку.

– Стой! – решительно требует Бубнов. – Давай с умом, обморокуем давай.

– Это как… через крышу? – мгновенно, как порох, воспламеняется Данилка, готовый ко всему, и задирает вверх голову.

Но и крыша сделана надежно. Трофим всовывается в оконный проем, выждав, пока глаза освоятся в темноте, высмотрев что-то, командует:

– Ищи проволоку потолще, выудим, не может быть.

– Ха-ха! – закатывается радостно Данилка. – Давай удить, давай удилку сообразим.

Проволока находится скоро. Толстая, упрямо не разгибающаяся, но мужики все же выпрямляют ее. Бубнов снова всовывается в окно, покряхтывая и орудуя одной рукой, подцепляет крюком жбан.

– Ох, Боже ты мой, достали! – не скрывает радости Данилка. – Вытянули че-то, братуха! – И засуетился, будто не желая принизить действия жены, навесившей замок. – Щас давай опростаем жбанчик, и ты его, Троша, снова отправь на место. Перельем в кувшин, и все чин-чинарем. Че бабе нервы трепать зазря, ага?

В доступных Данилке запасах нашелся приличный кус янтарного толстого сала, распочатый ведерный бочонок грибочков, стеклянная банка маринованных огурчиков, обмотанная тряпицей. Засели в пригоне, в наполненной сеном кормушке. У ног бочонок с грибами, меж ног у Трофима банка с огурчиками, на коленях у Данилки – шмат сала.

Корова пялилась на них добродушно и жевала, жевала себе.

Отправляя в рот кусок мерзлого сала, Данилка благостно развел рукой:

– Эх ты, Господи Боже мой! Ну, вот как это бросишь? Ну, мое оно, Троша, отцово и дедово. Знаю, где взял и куды положил.

– Так дед у тебя вроде бы из казаков.

– Не буровь лишнего, то давно позабыли, че вспоминать, чего не было. Деду досталось дедово, мне – мое. А если и было, кому до этого дело – когда потребовалось, выпотрошили, на сто рядов вывернув наизнанку, и приказали во сне не вспоминать… Сам-то, корова, сам! Сам из каких?

– Ладно, завелся. Было, не было. Мы последние, кто што-то помним. Но было же.

– Да было, язви тя в душу. Было и сплыло. Иногда как дохнет… Собственность, она тоже нас на крючок поддевает – я же еще не до конца позабыл. Живая, которая собственность, не железная. Дом, корова, баня. А мотоцикл, машина… Велосипед, и тот меня на легкую жизнь переиначивает. Вот она какая штука, Трофим!

– А че бы вот с ней ты сейчас закупоросил? Ну, гектар. Или два.

– Мне?

– Тебе, росомаха, тебе.

– Мне не надо, я не прошу.

– Ну, а все же, к примеру?

– Целый гектар?

– Или два?

– Не-ее, я не согласен, я – по узкому профилю: летом – скирдоправ, зимой – навоз на поля вывозить.

– Тогда как же… тогда?

– Во-оо! Во-оо! Частная собственность, в чем закавыка, сам из себя жилы тяни.

– Так ведь жили не хуже нашего.

– А ты с ними живал – рот косоротишь на темное прошлое.

Хрустят сытно капустка с огурчиками, уплетается сало, но мировые проблемы с частной собственностью в коровьей кормушке едва ли решить, и Бубнов гудит после паузы:

– Митрич еслив – то следующий Силантий. Хороший мужик, с пониманием, хоть из хохлов, но у них Галина верховод, справится и свое не упустит. Дорожка вслед Митричу если Талышев подался.

– Не пустим! – ревет Данилка, пугая корову.

– Ты?

– Я!

– Брось городить… А ково, Силаху?

– Хотя бы… Схочу и не пущу. Он бригадир, не имеет права.

– Схочу, схочу! – передразнивает Данилку Трофим. – Ты Митрича не смог отговорить… Да где-е! Не-ее, не думай, я как ты, я… На Митриче ты обжегся.

– Я?

– Ты.

– Да я же всего мимоходом. Тебя-то кто согнал, говорю? И все, я сурьезно не говорил с ним.

– Оставь, бабы слышали.

Данилка замахивается на корову, сунувшую меж ними в сено голову, бьет ее кулаком в лоб. Корова неохотно пятится, и Данилка выбрасывает себя на кормушки.

– Пошли, – требует властно, – щас увидим.

И полез на свежий воздух. Трофим – следом. Выбежали со двора на улицу, перебежали проулком на другую.

Со двора Талышевых выползали сани. Данилка заступил дорогу лошади, уперся руками в оглобли:

– Стой, Митрич! Стой, не дело делаешь, говорить с тобой хочу.

Подергивая вожжи и чмокая на лошадь, Митрич сердится:

– Уйди от греха, Данил… если лишнего влил, не досуг мне лясы точить. Уйди.

Данилка зол и настырен. Упирается сильнее в оглоблю и останавливает лошадь:

– Значит, плевать на всех! Подложил Изотычу свинью и рад! А хто тебе такое право дал самому по себе подобное вытворять? Я тоже могу, а не сматываюсь. Не пущу! Вот не пущу и баста.

Талышев, жилистый, высокий, сграбастал одной рукой, похожей на красную клешню, обе толстенные ручищи Данилки, крутанул, другой двинул Данилку в плечо, и мужик полетел в сугроб.

– Опохмелься… Прохладись.

Трофим загородил Талышеву дорогу, раскинул руки:

– Осади, Митрич! Не дело! Не дело руками махать!

Но Талышев не помышлял о более агрессивных мерах, он развернулся к возу, сдернул вожжи, стегнул ими лошадь.

– Скотина ты, Митрич, – сплевывая снег, пьяненько ругался Данилка. – Самая распоследняя причем. Не знал я тебя раньше, и знать не хочу. Едь, там тебе золотом будут платить, может, разбогатеешь.

4

В избу он ввалился еще более пыхтящий и взбешенный. Распинав стоящие у порога валенки, рванул с плеч фуфайку, хлопнул об пол:

– Собирайтесь, куклы полосатые, ехать так ехать!

Ребятишки и женщины за столом ошарашено поразевали рты, притихли растерянно.

Данилка тяжело ворочал головой. Изба, обстановка показались чужими, незнакомыми, давили, стесняя его, не позволяя вольно дышать, и он готов был крушить, что подвернется, ломать и расшвыривать.