Милле Мунк - Сага Овердрайв

Мать провожала Юна со слезами на глазах. Она уже не пыталась отговорить его, только умоляла быть осторожней, просила не ввязываться в драки. И Юн в последний раз обнял ее в дверях, скрестив у нее за спиной свои разбитые кулаки.

Юн опоздал на последнюю электричку, но решил не возвращаться домой. В ожидании первого утреннего поезда он заснул прямо на станции, напившись до беспамятства паленым «джеком» 9 9 Виски Jack Daniel’s , купленным у молчаливого норвежца 10 10 austmaðr [исл.] – норвежец (букв. «человек с востока», т. е. из континентальной Скандинавии) ; он торговал из багажника своей старой «тойоты», припаркованной рядом с подземным переходом, алкоголем и канистрами с ярко-синим автомобильным антифризом.

Юн лег на холодную алюминиевую лавку, укрылся своим тонким плащом и еще долго не мог заснуть, наблюдая за тем, как кружит за большим стеклом снег – чистый и мягкий, похожий на больничную вату. Ветер, продувавший станцию насквозь, – от входных дверей до выхода у турникетов, – печально пинал смятую пивную банку по бетонному полу. «Печальным и пьяным», – повторил Юн про себя, словно молитву.

Открыв утром глаза, он, разбитый похмельем и неясной усталостью, в темноте ввалился в прокуренный тамбур первой электрички, прислонился к дальней двери с надписью «не прислоняться» и, скинув с плеча гитару, потерянно уставился в мелькающий за окном пейзаж. Вдоль путей растянулись бесконечные заборы и оставленные умирать, словно выброшенные на берег бурые левиафаны, товарные вагоны. Юн потягивал из бутылки, наряженной в пакет, остатки вчерашнего вонючего виски и вслушивался в монотонный грохот колес; и пьяный тигр в его голове озадаченно бродил кругами по клетке.

На рассвете Юн сошел на пустой заснеженной станции, так и не доехав до центра города, чтобы как следует проблеваться. Чехол на отвисшем растянутом ремне бил ему по ногам, скрежет подходящего к станции поезда скользил ржавым гвоздем по мутному стеклу его рассыпанных мыслей. С трудом сохраняя равновесие, Юн спустился по скользким ступеням разбитой лестницы, растерянно прислонил мешавшую движениям гитару к покосившемуся столбу с круглыми часами, и, сойдя с дороги, направился к дальнему забору. Юн обошел платформу и оперся рукой о стену; его вырвало, и на белом снегу осталась теплая разноцветная масса, обещавшая вскоре стать пищей для бродячих псов.

После этого Юн отошел на несколько шагов и опустился в снег, прислонившись спиной к стене. Он достал сигарету и закурил. В туманной дымке на горизонте – над дальней магистралью – поднималось хрупкое солнце. Мимо станции с шумом пронесся экспресс, окатив Юна снопом ледяных искр и метнув в небо пепел с его сигареты. «Я сижу в сугробе на окраине города, который скоро поставлю на колени», – сказал себе Юн и, уставившись на лужу присыпанной снегом собственной блевотины, ухмыльнулся.

Докурив, он поднялся на ноги, и вдруг услышал за спиной зовущий его голос. Юн обернулся и увидел, как из-за бетонных станционных плит торопливо выползал попрошайка в военной форме. У него не было ног, но он умело двигался по рыхлому снегу спиной вперед, перемещал вес тела на руках и подтаскивал за собой грубую доску с колесами, привязанную веревкой к руке.

Юн не собирался дожидаться, пока калека доползет до него. Юн знал таких – обрубленных по пояс, но не бывавших ни на одной войне, добровольно принесших себя в жертву и самостоятельно исполнивших приговор; возложившие руки на алтарь, посвятившие себя ритуалу дезоморфина – присягнувшие в верности кровавому богу с черными глазами и крокодильей челюстью, питающегося гниющей плотью и отрывающего конечности. Поставь подпись мутной кровью, разбавленной пополам с чернилами в шприце, и Крокодил 11 11 Кустарно изготовленный наркотик, получивший неформальное название «крокодил». сожрет твое тело, которое ты однажды одолжил ему взамен избавления от депрессии – уже не успел оглянуться, как заложил и перезаложил, – но так и не спасся. И теперь ты его раб, живой труп со следами гангрены, ставишься в пах. Посмейся теперь над гнусавым голосом персонажа из «Южного Парка»: «Наркотики – это плохо, понятненько?»; поплачь теперь над концовкой «Реквиема по мечте» или вспомни, как было в той песне: «Что я знал о джанке? Джаз фанк? Джанк – это я! Я – это джанк!»

Юн сплюнул под ноги и, все еще немного пошатываясь, побрел обратно к станции, когда попрошайка заверещал ему вслед и попытался ускориться. Он догнал Юна, и Юн почувствовал сильный запах, увидел переломанный нос и гниющие зубы в причитающем рту. «Одно из тех существ, что город поставил на колени, с которых они уже никогда не встанут».

Джанки просил «на хлеб», и Юн, поняв, что тот не отстанет, кинул ему «на бутылку». Монеты беззвучно упали в сугроб, а одна покатилась по склону и исчезла в темноте под станционными плитами. Попрошайка печально проследил ее путь и внезапно рассвирепел.

– Ты специально! Я что, по-твоему, животное? Я что, нуждаюсь в твоем одолжении? – прошипел он и вцепился своими зелеными ногтями Юну в ногу. – Хочешь, чтобы я ползал по земле и подбирал монетки? Тебя бы это повеселило, вижу! Ты был бы счастлив, озлобленный гопник со слащавой рожей педераста!

– Отпусти меня, – холодно сказал Юн.

– Что, неприятно? – усмехнулся калека. – Думаешь, ты лучше меня?

Он крепче сжал скрюченные пальцы, мертвой хваткой вцепился в щиколотки. Тигр в голове Юна показал пасть, полную острых зубов. Юн сжал руку в кулак, обвив между пальцев цепь от брелока ключей, и со всей силы опустил его на голову попрошайки, отчего тот взвыл от боли и упал в снег, схватившись за рассеченный лоб. Мимо пронесся очередной поезд. К окну одного из вагонов прилип толстый мальчик с леденцом за щекой – он с интересом уставился на арену, обагренную свежей кровью, со своей стремительно уносящейся прочь трибуны.

Юн снова замахнулся для удара. Гримаса боли на лице калеки постепенно начала растворяться в беззубой улыбке. Вдруг он начал прерывисто хохотать, захлебываясь леденящим воздухом. Дергающийся на снегу, будто в припадке, он напоминал рыбу, брошенную на землю.

– Ты правда думаешь, что лучше меня? – бормотал старик сквозь смех, пытаясь подняться на руках, окрашивая снег вокруг своей темной густой кровью. – Ненадолго, я говорю – ненадолго! Я смотрю на тебя теми же глазами, что и ты смотришь на меня, слышишь? А они, они – только и ждут, чтобы впиться тебе в глотку, да, ночью или днем, неважно! Они повсюду, выглядывают из каждого общественного сортира, где с тебя спросят денег, чтобы помочиться; и таятся в тенях у дороги, и в каждой забегаловке, в которую ты зайдешь, чтобы забыться – они найдут тебя повсюду, чтобы напомнить тебе о твоем месте!