Елена Крюкова - Старые фотографии

Шею не повернуть. Больно.

Кое-как перекатился со спины на живот. Голову приподнял, тяжелее гири.

В воронке, вырытой мощным взрывом, лежали бойцы.

Не считай. Не надо.

Все твои.

Наши.

Катился вниз, все вниз и вниз, по плоской выемке ямины. Докатился донизу. И здесь тела. Снаряд попал в гущу бегущих солдат, и сейчас трупы валялись изуродованные – не узнать; не опознать. Пахло кровью. У крови есть запах. Он соленый и сладкий. От него – блевать тянет. Не смотри, говорил он себе, ползая между тел, не смотри, нельзя. Глаза зажмурил. Себя спросил: а ты, ты-то что, жив остался?

На дне воронки, между убитых, гладил руки и лица, касался одуревшими зрачками разбитых черепов. Гляди. Уж лучше гляди. У тебя есть память. Ты – запомнишь.

Зачем? Разве сегодня, сейчас меня не убьют?

Запомни на сегодня, на сейчас.

Сейчас – это почти вечность, если ты жив.

Навалился всем телом на мертвое тело. Уже остыл боец. Как быстро. Он горячий и живой, а труп ледяной. Негнущейся на морозе рукой повернул к себе голову. Голова уцелела, а живот разворочен осколком, и красно-синие кишки лежат смиренно, тихо, мертвые красные змеи: выползли наружу. Голова. Лицо. Полчаса назад это еще был человек.

И вдруг пошел снег.

Он шел с небес вниз, медленно и важно, а может, поднимался с земли – вверх, не понять. Сшивал нежной белой строчкой небо и землю. Синее мрачное небо и черную страшную землю. Белой, наивной ниткой сшивал.

Снег рос и рос, густел и густел, валил и валил, заслонил уже всю мрачную котловину боя чистой веселой белизной; и Коля облокотился на пропитанную кровью землю, локоть ушел в ее холодную мягкость и тьму, и задрал голову, запрокинул лицо, и открыл рот, и ловил, ловил снег губами, зубами, сердцем его ловил, ― и снег, осыпаясь с далеких небес, чуял Колино желание и прямо до сердца доходил, и холодом, легким и мятным, его омывал, крестил, и летели с неба белые звезды, тут же таяли на горячем лбу, на горячих руках, и только на горячем бешеном сердце – не таяли, становились бьющейся белой кровью, плачущей белой душой, клочком пара, что излетал из губ, со снегом смешиваясь, ― нежностью и памятью, и всякая ушедшая, погибшая жизнь незаметно и горько обращалась в снежинку, в сиянье, в легкое прикосновенье спокойной природы к воспаленному, мокрому от слез лицу: в благословенье.

Я не верую, Господи, в Тебя не верую.

Но вот я – видишь – живу.

Я жив. Убили всех.

И командира. И бойцов.

А я – жив.

И мы – взяли; что взяли?

Что мы у войны взяли? Высоту?

Это она – нас – взяла.

Себе в объятья.

Любовница.

Теперь каждому любовница – смерть.

Так все просто.

Снег шел и шел и засыпал его, и он – засыпал под снегом, сворачиваясь в звериный теплый комок, сминаясь, сжимаясь в снежный мокрый ком. Кожа голая, она не согреет его под шкурой шинели. Замерзнет он здесь. Какая разница, от мороза или от осколка умирать? Или от пули? От штыка? От мороза – слаще, горячее. Спишь, и сходит горячий сон.

И видишь во сне – девочку.

Маленькую девочку. Ромашку.

Она идет к тебе в венке из ромашек и поет песенку. Твою любимую.

Где страх?

Страха не было.

Куда-то убежал. Исчез.

Грохот продолжался там, далеко, над головой. На земле. В ином мире.

А он – под землей, в яме.

Сейчас его засыплет снегом, и поминай как звали.

Белизна. Покров.

– Мы Тарусу возьмем, ― сказал ледяными губами.

Поднялся на руках над смиренно лежащим рядом с ним телом.

Гошка Фролов глядел в небеса.

Лед синих радужек. Незнакомая улыбка. Удивление.

Гошка и мертвый не верил, что мертвый он.

Коля протянул красную на морозе руку, как у вареного рака клешню, и закрыл Гошке ледяные глаза.

Лежал бессильно, раскинув руки, повторяя мертвых.

Не понять, кто мертвый, кто живой.

Снег запорошил винтовку. Вечер катился бочонком пьяной тьмы. Он чувствовал себя внутри ямы, как в трюме. В сиротьем трюме земли. Главный груз – трупы.

Мы родились на земле, по ней ходим, и в нее ляжем. Все правильно.

Раньше или позже – это уже другой вопрос.

Стащил с головы каску. Накрыл ею лицо.

Подшлемник и железо пахли спиртом.

Они все пили спирт ровно час назад.

Его нашла сестричка медсанбата. Уже к утру.

Белый свет тек от снегов.

Сестричка шарила в яме лучом фонарика. Николай пошевелился. Сестричка ахнула, сползла в воронку, подхватила Колю под мышки. Она маленькая, а парень рослый. Как его до верха дотянуть? Надрывалась. Ревела. Слезы ладонью размазывала. Коля застонал и сказал:

– Пусти. Я контужен. Пуля меня обошла. Сам пойду.

Сестричка засмеялась от радости.

Они вместе ползли из ямы – наверх, к снегу, к звездам.

Выбрались. Коля повел головой – и увидел по полю: трупы, трупы.

Поле мертвецов.

– Ты это запомнишь? ― спросил, на медсестру не глядя.

– Да, ― сказала девочка, пряча седую прядь под ушанку.

«19 декабря 1941 года сорок девятая армия под командованием генерал-лейтенанта Ивана Григорьевича Захаркина взяла Тарусу и двинулась на Калугу и Малоярославец».

Из военных сводок зимы 1941 – 1942 гг.

Ник с гитарой около портрета боцмана на «Дежневе».

Февраль 1942 года

Диксон

Его перевели с Тихого океана на Северный морской путь.

Из тепла – да в холодище.

Все тут, как он и воображал: льдины до облаков, ночное небо – сажа и ультрамарин, торосы встают то ножами, то веерами. Вечерами на западе прорезает синь и черноту плотных туч ярко-алая, слепящая полоса страшного заката. Такой закат увидишь однажды – и больше никогда видеть не захочешь. А тут он каждый вечер.

Так жизнь падает в ночь. Неотвратимо.

На Севере он лучше и безусловнее ощутил смерть. Не разрывы снарядов, не дикий вой авианалета, не грохот разорвавшейся бомбы – там, под Москвой, все ясно было, понятно, откуда ноги у смерти растут. Здесь все в полном молчании. Лишь ветер свистит в ушах. А море – безмолвно. Смерть вырастает не рогатой миной из-под воды, не серой бесшумной акулой вражеской торпеды: она наваливается кровавым закатом, наступает мощной чернотой всепоглощающей полярной ночи.

Полярная ночь. Тьма круглые сутки. Немного светает в полдень, и опять падаешь в черную пропасть. И она колышет тебя, баюкает на черной волне.

На корабле ты все время занят; но и работе приходит конец, а собираются моряки в кают-компании – время скоротать.

Крюков тоже в кают-компанию идет. Лица новой команды уже родные. И вот чудеса – командир корабля – тот же самый капитан Гидулянов, что на «Точном» у них был! Их обоих на «Дежнев» перевели.

Коля не знал: прежнего капитана «Дежнева» убили. Он подорвался на немецкой мине. На сторожевом катере. Ему оторвало ноги, и он, с кровоточащими обрубками, еще долго держался на воде, улыбался тонущему катеру, облакам, льду, последнему небу.