Эльвира Филипович - Братья наши меньшие и мы сами

– Что это с ней, бабуль? – спрашиваю.

– Машиной сбило.

А было так: кошка, не ее вовсе, чужая, под колесо угодила. Машина прошла, а она осталась на дороге, лежит и орет. Машины объезжают. Да ведь не все объезжать-то станут. Вот-вот с нее лепешка будет, и крику конец.

Бабуля нырь на шоссе и подняла кису. Машины остановились, пропустили ее…

– Нет ли у вас для нее лекарства, – спросила меня по-соседски.

Дал ей, что нашлось: аспирин, цитрамон… А кошка все орет.

Понесла ее старушка в ветлечебницу, а там вышел к ней дюжий мужик в зеленом халате и с красной мордой, назвался доктором. Прицеписто старушку оглядел. Видимо, желая отвязаться, сказал, что кошке нужна операция, да сложная. А у них такие не делают, и нужно в город…

– Поеду!.. – удрученно и весьма решительно сказала мне.

– Бабуль, это ж тебе деньжищ станет!

– Ну и что ж. Усю пенсию, какая есть, отдам, только чтобы помогли. Господи, услышь молитву мою, – шепчет. – Жалко мне стало ее…

– Бабуль, у меня приятель – хирург. Попрошу, даст укольчик ей – она и… И не больно будет. И все…

А старушка это и понимать не захотела.

– Спаси! Спаси, родной, соседушко! Не дай околеть ей, твари Божией. А я, чай, заплачу.

Пошел я к приятелю. Так, мол, и так, есть кошка с перебитыми ребрами. Орет, будто человек. Очень бы надо было починить… Ветеринары отказались, мол, нету у них наркозу подходящего…

– Хм, а что хозяйка?

– Сказала, что ничего не пожалеет, все отдаст.

– Хм, тут подумать надо. – И сидел с полминуты молча. «Раз кошку хотят починять, значит деньжищ у людей… А им в больнице вот уж больше месяца зарплаты не выдают. Да и сколько там зарплаты той? А эти дамы с кисками для своих цац готовы посуду из чистого серебра покупать. А уж лакомят их. Детишки того не видят». – Так или примерно так думал мой приятель хирург.

Решил не тянуть. В тот же день сделал «окно» для «неотложного случая»… «Операция весьма ответственна», – сказал он на полусерьезе сноровистым сестричкам.

Те, конечно, понимали, что раз кошка, то уж это и в самом деле важно. Главное, денежно. Тут уж перепадет всем…

Работали со всею прилежностью. Кошке наркоз ввели, чтоб она спала, и копались в перебитых косточках больше часа. Наконец, все пригнали, вправили, сшили… Забинтованную, поместили в коробок, поставили на время в кабинет.

Теперь пусть хозяйка приходит забирать! Сидят, ждут даму. Михаил, приятель мой, даже побрился сверх очередного разу и сиял весь, лоснился. Руки потирал. Они у него крепкие, золотые руки! «Ладони мои к деньгам чешутся!» – шутил.

Наконец, приходит старушоночка моя, стеснительная. У порога жмется.

– Вон киса ваша! Починенная. Кстати, как зовут-то ее?

– Не знаю, – отвечает, – не моя она.

– А чья же?

– Да кто ж знает. Мало ль их сейчас Божьих-то тварей, брошенных. Счас жизня такая. Ну а вам, говорит, спасибо, родные. Вот пенсию получила, – вынимает из глубокой сумки тощий кошелек, – заплачу, сколько надо.

– А много ль пенсии?

– Сто восемьдесят девять. Все тут.

– Сто восемьдесят девять, – три кило колбасы, ежели не самую дорогую брать, – раздумчиво произносит мой приятель. – А мы только за наркоз истратили… Знаете, сколько стоит наркоз?!

Вижу я, Михаил смотрит на мою соседку, старушоночку, ошалело, быком смотрит, щеки аж запылали, а потом рукой махнул, да как заржет… И девчонки-медсестры давай смеяться. Аж у всех слезы на глазах повыступили. И бабуля улыбается, блаженно, словно дитя. Осторожно гладит кем-то брошенную и «починенную» кошку…

– Буду за вас, докторов, Бога молить! – говорит бабуля.

Понял все Петрович. Однако не осерчал, ни на старуху, ни, даже, на меня. А после про этот случай любил порассказать.

Она была темно-рыжей масти, небольшого росту, но с прямой спиной и бодро вскинутой грациозной головой с небольшими округленными вовнутрь рожками. Когда хозяин дома Александр Васильевич, спешно снятый с брони (по возрасту), уходил на фронт под Сталинград во главе отряда безусых курсантов, Погодка ходила третьим телком. Молодая, молочная, надежда всей семьи.

Прощаясь, отец вытер нам длинным холщовым полотенцем зареванные лица, провел шершавой ладонью по головам, а Горку по плечам похлопал, будто большого:

– Ты, Горка, остаешься заглавный мужик в доме. Славка еще бесштанник, а тебе уж двенадцатый годок. Мать береги, храни корову, – отец показал на меня и Славку: – Об них старайся. Будь хозяином!

Потянулись холодные зимние дни, долгие темные вечера. Мать топила печь, варила затируху из просяной шелухи, смешанной с серой остистой мукой, пекла лепешки, а горсти две-три кидала в большой чугунок – это пойло для коровы Погодки. Только для кошки Муськи не было ничего. И мыши давно перевелись.

Утром мать трясла Горку: «Вставай, снеси Погодке пойла, соломки дай!».

Горка важно сопел, неспешно наворачивал на ноги обмотки, натягивал взрослые сапоги. Шумно выходил из избы.

Мы со Славкой соскакивали с печки, быстро засовывали босые ноги в широченные валюшки и выбегали на крыльцо. Жадно смотрели в утреннюю муть. Дальше нас Горка не пускал, чтоб валюшки в снегу не утеряли. А нам очень хотелось посмотреть на Погодку. Мать сказала, что весной у ней должен быть теленок, а скоро весна. Уже над крыльцом нависали окостеневшие за ночь сосульки. Но в хлев Горка ходить не велел: «Только Погодку беспокоить, и так вон ревет все время». Корова мычала надрывно, словно жаловалась на что. В сенях свистел ветер, по-зимнему щипало морозом…

Прозябнув, мы бежали на печку греться. Здесь, на просторной теплой лежанке мы проводили почти все время. А еще жили на печке двое ушастых котят на тонюсеньких ножках и совсем плоская, словно шкурка да голова с ушами, кошка Муська. Когда она окотилась, мать и Горка велели котят утопить, и мы бегали к речке. Вода была студеная, кое-где к берегу уже лепился ледок. Ветер леденил сквозь все наверченные кофты, а в руках у нас шевелились живые комочки. Страшно бросать таких, теплых, и мы прижимали их к себе, а потом принесли назад в избу, на печку. У Муськи молоко вскорости пропало, котята ее уже и не теребили, зато нас не оставляли в покое.

– И чего же вы их тогда не утопи-или! – причитала мать. – С утра орут, окаянные! Эй, Славка, Верка, чего это они прямо в рот вам тычутся?

– Это они, мам, слюней просют. Мы их слюнями кормим…

Когда первые лучи желтым зайчиком вспрыгивали к самому потолку и оранжево высвечивали почерневшую божницу, матери уже дома не было. Вместе с другими бабами она шла заготовлять лес, лопатить семена, чинить телеги, латать мешки. Работы хватало дотемна. А Горка хозяйничал, «воспитывал» нас. Он вынимал чугунок из печи и ставил затируху на стол. И командовал: