Александр Строганов - Сочинения. Том 1

© Александр Строганов, 2016

© Наталья Александровна Строганова, иллюстрации, 2016

ISBN 978-5-4483-3546-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Ассистент кафедры нормальной физиологии боковского медицинского университета Алексей Ильич Ягнатьев сделался стеклодувом двадцать восьмого февраля 2006 года в половине девятого вечера после полудня.

Так выглядит первая строчка романа о новом демиурге, написанного в четвертом, разумеется, лице.

Все время с нами что-то происходит. Происходит, случается. Даже если нам этого вовсе и не нужно.

Отдаю себе отчет в том, что явление «четвертого лица» может вызвать недоумение у читателя, хоть сколько-нибудь знакомого с грамматикой русского языка. Стало быть, требуются пояснения.

На мой взгляд, использование в романе о новом демиурге первого, второго, и даже третьего лица в известной степени нелогично.

Демиург – явление не массовое, а потому требует особого положения.

Мне могут возразить – А разве всякий из нас явление массовое? Попробуйте найти человека, который сказал бы о себе, что он – явление массовое? И разве любой, даже самый подержанный и никчемный с точки зрения парадной, или с точки зрения падающего с шестого этажа или, тем более, упавшего с шестого этажа, или, по мнению человека, только что принявшего на грудь триста пятьдесят граммов, самый потерянный человек, в сущности, не является демиургом?

В том-то весь и фокус, что нет, нет и еще раз нет. Просто потому, что никому не пришло в голову обозначить его этим словом.

Вот так, живет человек, долго живет, слышит тысячи, десятки, сотни тысяч эпитетов в свой адрес, если собрать все эти сравнения воедино, и самого человека то представить себе будет решительно невозможно, а «демиурга» в свой адрес так и не услышит никогда. И это – как правило.

Может быть, мой аргумент не слишком убедителен, но, согласитесь, цена аргумента ничтожна, уж если автор положил себе поразмыслить над женщиной, Востоком с его терракотовой армией, последним куражом дирижабля над воловьими пространствами линяющей державы и прочим волшебством.

Кроме того. Сама идея «Купания» не является следствием воображения автора. Она привнесена извне. Кем именно – не могу сказать. Как и когда это произошло – загадка.

Что, «загадка» слух режет? Верно. Заметьте, «загадка» – уже вторая глупость, рожденная автором. Само это слово. Первой глупостью является собственно первая строчка романа. То, что выделено курсивом, пропади он пропадом.

Терпеть не могу это слово, «курсив». Есть в нем нечто предательское. Оно пахнет крушением. Даже не революцией, скорее унижением без особенной нужды.

Случаются такие кислые истории, где унижение делается талантом, сродни художественному свисту или воровству, талантом, во что бы то ни стало требующим воплощения. В русской литературе несть числа таким историям.

Господи, да возьмите Достоевского! Он наперед знал, чем все это кончится, включая рождение мертвого ребенка и заглоточный абсцесс товарища Сталина.

Первая строчка романа и есть тот самый мертворожденный ребенок, ибо, ибо, ибо… Ибо, уж если автору хочется сюжета, следует забыть о шпилях, веревках, запахах керосиновой лавки и капельке серебра в лиловом следе уходящего в грязь марта. Стоит ли любой, даже самый осмысленный, самый головокружительный сюжет роскоши приклеенного к носу клочка газеты?

Однако же, покуда влачим мы свое земное существование, что-нибудь да происходит с нами. Даже если нам этого вовсе и не нужно. И говорим о том же. И думаем. А, между тем, сколько раз на дню встречаем мы глаза жирафа? Помните Пиросмани? Встречаем, но не видим. Не имеем ни нужды, ни таланта.

Бабочки являются на свет Божий старушенциями. Бабочки и черепахи. Вот почему бабочки и черепахи в доме – дурная примета. Кто бы, что ни говорил.

«Преступление и наказание» – довольно энергичная вещица. «Приглашение на казнь» – совсем другое дело. Вот почему Достоевский и Набоков – два разных писателя. Достоевский – Великий оракул курсива, кто бы, что ни говорил.

Итак, идея романа привнесена извне. Идеи извне привносятся следующим образом. Предположим, приторный восточный день. Вы едете в рыхлом автобусе. И ваша рука непреднамеренно сталкивается с чьей-нибудь чужой рукой. Там наверху. На перекладине, которая всегда остается вне поля зрения (в поле зрения бесконечный бордюр и не самые выразительные фрагменты пешеходов). Вы непременно отдергиваете руку, во всяком случае, вы полны стремлением сделать это. Но даже если это вам удалось, абсолютная свобода вам уже не грозит.

Все. Заказ получен.

Или.

Вы отодвигаете легкомысленную шторку в кабинке для переодевания и сталкиваетесь с озвученной визгом парочкой влюбленных. Если даже вы и бежите стремглав, выбрасывая на ходу белый флаг несостоявшейся сорочки, треугольник замкнут. Ловушка захлопнута. Вы навсегда остались с ними в кабинке. Навсегда.

Все. Заказ получен.

Понимаете, что я имею в виду?

Итак.

Что же произошло с появлением некоего заказчика?

Автор из первого автоматически сделался вторым лицом. А Ягнатьев, предмет моего интереса, мой демиург – соответственно четвертым. Третьи лица – все остальные. Или все остальное. Как вам больше понравится. Вот и все. Теорема доказана. Несложная арифметика. Пифагор отправляется на сеновал. Ложка сломлена водой в стакане навсегда. Навсегда.

Из первой фразы вы догадались, что, наряду с исследованием проблемы нового демиурга, в писании своем я попытался рассмотреть феномен стекла. Следуя присущей мне с малых лет логике любопытствующего человека, к стеклу присовокупил я тему зеркал и прочих отражающих поверхностей, что, на мой взгляд, делу не мешает, мало того, чрезвычайно актуально в условиях стремительно меняющегося мироздания. А, коль скоро, в дело пошли зеркала и прочие отражающие поверхности – лиц, согласитесь, могло бы оказаться и восемь и шестнадцать, и тридцать два, и так до бесконечности.

Откуда берутся все эти числа? А ведь это самые, что ни на есть точные числа. Но откуда они являются? Числа сродни саранче или муравьям. Вы еще не раз убедитесь в моем пристрастии к всевозможной живности.

Чем-то из этих лиц явилось бы вышеупомянутое время, чем-то мы сами, храни нас Господь, чем-то те, кого уж с нами нет, чем-то паузы, когда вышеупомянутое время замирает, и на поверхности образуются волдыри, наполненные всякой всячиной: давно забытыми предметами, письменами, пожелтевшими фотографиями, вышедшими из употребления деньгами и прочее и прочее.