Наталья Нечаева - Последний июль декабря

Все четверо забрались в посудину, оттолкнулись от берега. Река, вытянув из самой своей середины длинный и сильный язык волны, подцепила на него лодку и стремительно понесла. Рыбаки, Юля это поняла, никак не хотели плыть туда, куда несло течение, изо всех сил колошматя веслами тугую воду. Победила Нева. Лодка вдруг оказалась в центре странного тихого круга, аккуратно омываемого течением, крутнулась на месте и, перевернувшись, исчезла. Мгновенно и беззвучно. Ни всплеска, ни крика. Через секунду та же волна выбросила наружу горбатую пустышку, и она поплыла, неуклюже качаясь, словно и не лодка вовсе, а какое-то бесхозное бревно, направляющееся к морю.

– А люди, как же они? – заволновалась Юля. – Рыбаки ведь! Должны уметь плавать! Почему не выныривают?

Атакан – пришло короткое объяснение.

И тут же плоский круг, где только что произошла трагедия, стал наливаться багровым светом. Сильней, ярче, и вдруг – вспышка! Полыхнуло прямо по глазам. Больно, до слез!

Когда Юля проморгалась, картина внизу была совершенно иной. И день другим – солнечным, приветным, и вода – синей, ласковой. По реке шел пароход. Странный, будто игрушечный, с тремя трубами, плюющимися черной слюной дыма. Он весело разгонял по берегам воду и пушисто гудел, будто в его трюмах запечатали всех земных пчел. На палубе, загроможденной тюками, юный матросик драил казан. Пароходик поравнялся с деревянной пристанью, гуднул в знак приветствия. Матросик, узрев на берегу стайку девчат, замахал руками, и кораблик тут же приветственно подскочил на шкодливой волне. Парень стукнулся о тюк, перекатился через палубу и кулем свалился за борт. Тихо. Без единого булька. Суденышко посопело дальше, не заметив потери, лишь сбоку по ходу странно разошелся розовато-оранжевый круг.

Следующие картинки сменяли одна другую, как прокручиваемые взбесившейся кинокамерой: лодки, плоты, корабли проносились по реке, обязательно оставляя зловещей воронке чью-либо жизнь.

Берег голосил, оплакивая, малые дети цеплялись за подолы безутешных матерей.

Явился мост. Странный, призрачный. Не нынешний, однокрылый, даже не прошлый, многократно виденный на картинках. Иной. Вроде деревянный, с сучковатыми перилами и горбатой спиной.

Мост парил над рекой, не соединяя берегов. Неожиданно ближний его край вдруг начинал удлиняться, как стремительно вырастающее щупальце, когти горбылей намертво вцеплялись в берег. На мост радостно бежала ребятня, гикая и подгоняя друг друга, добегала до противоположного края, не подозревая, что там – конец, и оловянными солдатиками уходила в воду. Так же – без всплеска и крика.

После того, как последний пацан исчезал в воде, щупальце моста скукоживалось, втягиваясь обратно, а сам горбун, окутавшись багровым плотным туманом, исчезал, превратившись в невинную низкую тучку.

Едва отлетев от места рождения, туча проливалась мрачным дождем, испаряясь, а там, куда упали темные капли, закручивалась багровая воронка, из жерла которой вдруг с шипением вырвался коричневатый дымок и вошел прямо в висок.

Стало страшно. Даже жутко. Дико разболелась голова. Дым, заполонивший череп, отяжелел и теперь рвался наружу, мощными толчками пытаясь пробиться сквозь затылок. Кости трещали, расслаиваясь. Острые осколки впивались в мозг, протыкая его насквозь и буравя болью глаза. Комната заполнились гулом голосов: требовательных, раздраженных, злых. Вдруг шум разом оборвался, словно закрыли звуконепроницаемую дверь, и послышались спокойные тяжелые шаги.

Яков Вилимович вернулся с просеки.

За ее прокладкой к Большой Першпективной дороге он следил сам: не дай бог, повторится конфуз, как с самой Першпективой. Хотел Петр Алексеич проложить ее по линейке от Невы до Александро-Невского монастыря, поручил от реки вести дорогу пленным шведам, а от монастыря, понятно, монахам. И точку встречи наметили – Ерик безымянный. Кто напортачил – известно. Монахи против намеченного к Новгородскому тракту влево ушли, бражничали, видать, втихомолку, вот зенки-то и окосели. Спохватились поздно. Вышел у Першпективы загиб. Да такой неудачный, не выровнять. Петр Алексеич ух как разгневался, велел монахов прилюдно высечь. Высекли, несмотря на сан.

Воля царя на земле – воля Божья. Помазанник. Так что за строительством Литейной Першпективы надо пуще глаза глядеть, чтоб беды не вышло. Не его это дело – дорога, его – артиллерийское ведомство, а не присмотришь – себе дороже. Литейный-то двор разрастается, любо-дорого! Был один анбар, а теперь – и кузни поют, и слесарни визжат, и токарни шипят! Лафетни стучат, паяльни дымят – все во славу русского оружия!

Не поехал бы сегодня, так еще дня три возле слободы литейщиков канителились. Не хотят бабы со скарбом на новое место съезжать, и мужики гундят – в мастерские далеко ходить.

Фимка Ручкин, балабол, крамолу высказал: зачем подле Невы дворцы строить, когда там рабочее место? Дворцы, дескать, на месте слободы, в глубине ставить надо, а рабочих, наоборот, ближе к мастерским селить. Дурень, что взять? Не был бы Фимка мастеровым высшей пробы, приказал бы батогов надавать. А так пришлось стерпеть. Дула лучше Фимки никто не льет! Ни трещинки, ни пузыря – залюбуешься, какие дула. Сам Петр Алексеевич Фимку хвалит, вот и обнаглел мужик.

Пришлось как детям малым разъяснять, что такова воля помазанника – у реки знать селить, чтобы возводили по берегам дворцы для украшения города. Хорошо, в это время Трезин подъехал (этого трудягу в Петербурге только слепой не знает! С утра до ночи носится по городу, кажись, ни один кирпич без его ведома не положат!), разъяснил смутьянам, какой станет Литейная першпектива вскорости: вы же, говорит, жен себе пригожих лицом выбираете, так и городу положено приятную внешность иметь. Красные линии царь сам намечает, чтоб лучшие дома равнялись по линейке – вдоль реки да у дорог, а не в глубине, как в той же Москве, где их и не видать.

Петербург – город особенный, европейский. Здесь никакое самовольство недопустимо, не для того закладывали! Хочет Петр Алексеевич, чтоб все богатые дома из камня возводились, на века, значит. А где того камня набраться? Трезин и тут выход нашел: кирпич! Чем не камень? Одно слово – гений. Сам Брюс с домом не торопится. Есть временный, тут же, рядом с Литейной частью, пока хватает. Постоянный строить – царя не уважить. Камень для Литейного двора нужен, не изымать же на собственные палаты. Успеется.

– Батюшка Яков Вилимович, решили чего? – старшина плотников Симеон Рогожин виновато мнет ручищами шапку. – Не обойти окаянного! И злодейство от него исходит, аж до слабости в членах! Разреши анбар в другом месте поставить, подалее, чтоб с глаз долой! Бегут от меня мужики-то, надысь снова двое утекли. Боятся. Нечистый дух, говорят, в ем живет. И сам чую: то голоса в ушах звенят, будто поют, как дьячок за гробом, то кикимора померещится, словно девка ядреная, зовет, манит. Петьку-то Рыжего так и увела, сгиб парень… Или дозволь мы этого вражину в реку спустим, чтоб булькнул и каюк!