Владимир Немцев - Столица моей судьбы. роман

Едучи в какой-то поддёвке в третьем классе поезда на Москву, Николай Васильевич кусал губы, вытирая глаза и небритые щёки, и говорил себе: «Наша беда в безупречном законопослушании. Император сделал это принципом, зато большевики показали нам, как надо действовать в крайнем положении. Корю себя за то, Господи, что не решился вовремя на активную операцию в Екатеринбурге, и даже ещё раньше, отсеяв колеблющихся. Нет оправдания! А ведь стал уже понимать, что такое большевики, с их общемировым апломбом, злобными вывертами, да довоенные настроения довлели. Непростительно! Безнадёжно!».

3.

Согласно месту проживания я должен был бы посещать школу на улице Льва Толстого. Это было огромное новое здание из серого силикатного кирпича, оно находилось через квартал по диагонали от нашей квартирки. Однако когда мы явились туда летом с дедом, нам сказала дежурная учительница с красной повязкой на руке, что ученики уже были набраны начиная с мая, принимались даже живущие в районе двадцать пятой, пятнадцатой и шестой школ. Почему? Так это же самые образцовые школы центральной части города.

Я ничего из этого разговора не понял, но меня обрадовала возможность попасть в 6-ю школу, находящуюся ближе других. Она стояла на самом красивом месте. С одной стороны противоположного квартала располагался штаб Приволжского военного округа, и с высокой его башни регулярно били боем часы. При этом командиры, идущие по тротуару, привычно задирали рукав гимнастёрки и сверяли свои наручные хронометры. Посередине же этого квартала стоял особнячок в окружении сада. Позднее, во время войны, в нём жил знаменитый тенор Козловский. Дед несколько раз в большом волнении ходил туда, надеясь, подобно романтически восторженному гимназисту, встретиться с Иваном Семёновичем. И один раз наконец повидал его, но издали, когда певец вышел из машины и пошёл к дому в сопровождении двух военных. Дед, придя домой, подробно рассказал мне про это, и вдруг расстроился до слёз. Его всегда неописуемо трогал голос Козловского по радио, а что же говорить про то, если бы довелось услышать вживую.

По диагонали через перекрёсток стоял особняк, увитый каменными и потрескавшимися цементными лилиями, его окружала ограда с коваными стеблями лилий. А за особняком высился кирпичный костёл, построенный ссыльными поляками. Если же выйти на угол здания школы, то внизу виднелась Волга с лесами и заливами на противоположном берегу.

Сюда мы явились в августе 1936 года вместе с дедом, одетым в толстовку с широченными брюками и обутым в старые бурые штиблеты с загибающимися носками. Я был в белой рубашке и в сандалиях. Нас направили в комиссию на первом этаже. Там сидели солидные люди – мужчины и женщины – и в центре одна дамочка с тонкими извилистыми губами и гребешкообразными кудрявыми волосами. Её отчего-то боялись, потому что она уже успела всех известить, что она председатель родительского комитета. Мы было настроились на долгое стояние в очереди, но нас предупредительно пропускали вперёд, испуганно посматривая на дедову бородищу.

Та самая дамочка ещё издали уставилась на деда, а не на меня. Она сосредоточенно обдумывала вопрос, и первая его задала:

– Скажите, гражданин, а вы какого социального происхождения?

– Из мещан… Дворник я, истопник…

– А почему же борода такая? – брезгливо поинтересовалась родительница.

– Да растёт… – смущённо сознался дед. – Вот, внука привёл учиться, ваша милость.

– Какая ещё тут милость, бросьте вы тут, – заметил другой товарищ в заляпанном какой-то жирной пищей галстуке. – Внука мы видим. А где родители мальчика?

– Нет у него родителей, ваше степенство.

Дамочка тряхнула гребнем волос и отрезала:

– Ещё и родителей нет! А у нас нет мест. Вам в другую школу надо определяться.

Она с оскорблённым видом оглядела весь застольный ряд комиссии, и, не встретив ни одного оппозиционного взора, отвернулась в сторону окна.

Мы побрели к выходу, а в коридоре дед громко объявил:

– Всё, мест нету, можно уходить.

То ли себе он это сказал, то ли всем остальным. Но я видел, что это известие взволновало только несколько человек. Другие и ухом не повели.

Дед на улице, отдышавшись, виновато сказал мне:

– Я же на Карла Маркса похож, а не на царя, чего ж они…

– Нет, деда, – ответил я серьёзно, – ты на Маркса не похож. Он лысый и смуглый. Ты похож на генерала.

Всё это надолго деду испортило настроение. На другой день он без меня отправился «на разведку» в школу №12 и принёс какую-то бумажку. Там меня зачислили в первый «в» класс. Двенадцатая была немного подальше, но в другую сторону по Красноармейской улице.

Всё-таки мне было жаль лишаться возможности учиться в самой славной и красивой школе, и я подал деду мысль обратиться за помощью в районный комитет партии. Дед настороженно оглядел меня. Я слышал где-то во дворе, что в трудные минуты жизни стоит пожаловаться в райком, и всё может полегчать. Дед, видимо, так всё и понял, и не стал ворчать на меня и обвинять в «дерзостях». Сказал только сердито: «Никогда не имей дела с райкомами».

– Почему? – спросил я на всякий случай, хотя и догадывался, что есть места, куда лучше не соваться.

– А что, там сидят твои благодетели?

4.

Степан Фёдорович работал в основном дворником. В лучшие времена он устроился у нэпмана убирать участок вокруг конторы, и ещё в зимнее время топить у него в двухэтажном здании две печи и камин. Нэпман был вполне доволен, хорошо вознаграждал за труды, и даже как-то предложил повышение – службу комендантом, конторщиком или хоть курьером, – на выбор. При этом, правда, намекнул, что бороду придётся укоротить, если не сбрить совсем: у новой власти такие бороды вызывают недоумение.

– Вышла из обихода такая растительность, Степан Фёдорович, – объяснял хозяин. – Всю энергию у человека отнимает, опять же пробуждает религиозные и сословные предрассудки, которые никогда до добра не доводили. У нас в Красной Армии вон дозволялись только усы, и то не всякому.

– Чем же усы не угодили? – недоумённо интересовался Степан Фёдорович.

– А вот если усы роскошные, так они вызов бросают командиру или комиссару, особенно если у них природный волос жидковат. Если б я был на то уполномочен, так дозволил бы усы заводить командирам начиная от комдива, да вождям и наркомам. И никакой пощады! В Европе ныне это не в модах. Деловитые люди броются и брызгаются одэ-колоном. Встал утром, соскрёб лезвием щетину, помылся – и тут же в дела вклинился. Эдак вот любовно подстригать усишки неловко для современного человека пролетарской направленности: роскошь, пришедшая от Антанты.

– Ну, тогда мне не годится любое повышение. И апостолы были все при бородах, – рассудил Степан Фёдорович, упёршись взором в чисто подметённую землю дворика.