Елена Хисматулина - Неяркое солнце в лёгком миноре

Мне нравилось все – его безусловный авторитет, мелкое заискивание перед ним сослуживцев, я с гордостью наблюдала, как на совещаниях он, выслушав мнение остальных, спокойно дожидался возможности последним выразить свою точку зрения и, не включая мощь голоса даже наполовину, укладывал оппонентов на лопатки, а у остальных оставлял впечатление пронесшегося катка.

Совершенно забыла рассказать продолжение истории с дамским телефоном моего шефа. Телефон давно перекочевал ко мне на стол. Одного замечания Виктора Андреевича хватило, чтобы шеф сдался наконец, и однажды утром я обнаружила телефон выставленным в приемную. Теперь два насильно разлученных предмета, тяготеющих друг к другу, как внутриутробные братья, воссоединились, и комната приобрела законченный вид. Яркие бирюзовые акценты на фоне шкафов цвета слоновой кости и таких же мягких кресел, подчеркнутые зеркалом стола из темного дерева, – я так тщательно создавала интерьер, с такой любовью подбирала детали. И вот спустя полтора года телефон был выдан мне без обсуждения. Победа! Моя или Виктора Андреевича – какая разница. Мы – единое целое.

Оставаясь вдвоем в его кабинете, мы часто смеялись. Виктор Андреевич любил будто невзначай, но очень точно и похоже представлять кого-то из нашей конторы. Образы жили в его мимике, движении больших рук, игре тяжелых бровей. Он умел ухватить и женское жеманство, и мужскую напыщенность, и опоздавшее кокетство тучной пожилой дамы. Я понимала, что его отношение к коллегам скорее снисходительное, да и вряд ли он считал их коллегами.

Очень многие добивались расположения Виктора Андреевича. На лету хватались его шутки и иронические замечания, которых всегда было вдосталь. Я не видела ни разу, чтобы кто-то, над кем Виктор Андреевич направленно и весьма остро подтрунивал, нашел в себе силы возразить, кинуться на защиту своего достоинства. Сделать это было непросто еще потому, что все присутствующие, в данный момент обойденные особым вниманием Виктора Андреевича, тут же оставляли объект обсуждения в полном одиночестве. Никому не хотелось примкнуть к отряду осмеянных.

Его признание и уважение распространялись на считанное количество персон. В число их входили несколько толковых специалистов из нашей фирмы, безусловно, жена и, как ни странно, я. Остальные были мне неизвестны, но это тем больше повышало мою самооценку и заставляло усерднее работать над собой. Я боялась подвести его, выйти из круга приближенных, я боялась потерять его доверие и легко поддавалась радостной возможности шутить (так мне казалось) над людьми, отстоящими гораздо дальше от моего гуру…

Единственным, кто не входил в круг интересов Виктора Андреевича, был мой шеф. Вернее, интерес сходился на узко профессиональной области. Позволить себе играть за спиной шефа, обсуждать его Виктор Андреевич не мог. Сознание субординации не допускало вольностей. И так как шеф не копировался, не обыгрывался и не упоминался вовсе, я как-то упустила его из виду. Он потерялся для меня на фоне Виктора Андреевича, хотя по-прежнему я была его секретарем и помощником. Да, теперь помощником, благодаря рекомендации Виктора Андреевича, которую шеф воспринял как настоятельную просьбу.

А перемены в их отношениях произошли существенные. Виктор Андреевич, как и ранее, был посвящен в закрытые сделки и наиболее важные планы шефа. Он защищал его интересы во внешней официальной среде, где шеф был совершенно косноязычен, неумел и неуклюж. Но девяносто второй – девяносто третий годы были временем жестких испытаний, криминальных разборок, убийств. Удержать доходную контору на плаву, не отдать ее на разграбление рэкетиров было почти невозможно. Шеф стискивал зубы, еще и еще добирал охранников, пил до невменяемого состояния с генералами из внутренних дел, щедро оплачивал услуги Виктора Андреевича, а параллельно содержал целый штат адвокатов, бывших разведчиков и, подозреваю, имел дела с криминалитетом. Жизнь заставляла его быть жестким и бдительным. У него, как у зверя, обострились все органы чувств, он никому не верил, то и дело менял маршруты, планы, рушил стереотипы. Выстроил за городом дом с укрепленностью тюрьмы. Он проживал самый нелегкий период перестройки, каждый день рискуя своей шкурой. Но это был его осознанный выбор.

В то же самое время мы жили гораздо свободнее, проще и расслабленнее, не обладая ни тем количеством денег, ни набором железобетонных обязательств или перечнем реальных врагов, которые заставили бы стать заложниками у самих себя. Мы могли играть в эти офисные игры и всерьез считать мелкие рабочие стычки значимыми стратегическими сражениями. Мы проживали одни и те же годы, наблюдали одни и те же события, но существовали будто в разных изменениях.

Шеф двигался своим непростым внеобщественным курсом и давно ушел вперед, преодолев уровень инфантильности, заложенный в нас советским строем. Ушел, а мы этого не заметили и по-прежнему считали его недалеким мужиком.

Виктор Андреевич, пожалуй, тоже заигрался. А может быть, просто давно переболел этими страстями. В его жизни были и власть – непомерная и безграничная, и деньги, благодаря которым тогда и сейчас он содержал свою многочисленную семью. Он видел изнанку общества, и высокая степень брезгливости не позволяла ему вступать на путь сомнительных сделок. Он был умен и сдержан, расчетлив в желаниях, осторожен, если хотите. При этом мне он был близок и понятен гораздо больше шефа, стремления которого всегда казались чрезмерными, какими-то примитивными, низменными, исходящими корнями из его неблагополучного полуголодного детства. Я не жалела, а скорее презирала его за жадность, зависть, неразборчивость, грубость, омерзительные периоды пьянства, неразвитость его убогой душонки. В осуждении своем я намеренно не хотела учитывать тот период отрочества, который во многом мог бы объяснить формирование его личности.

У меня вообще всегда было убеждение, что простые человеческие заповеди, как программа, закладываются в наш мозг с рождения. Нет детей, прицельно рождаемых быть убийцами, ворами, наркоманами, проститутками. И если несчастному ребенку суждено оказаться в нечеловеческих условиях, в дальнейшем с тем большим желанием вырваться в нормальную человеческую среду он должен приходить в общество. Что поделаешь? Девочка из благополучной, интеллигентной семьи, всей смелостью которой было курение и короткая юбка. По-другому я, наверное, и не могла тогда рассуждать. Слишком ограниченным, примитивным и психологически неразвитым был мой опыт. Шеф был для меня богатым, но отнюдь не вызывающим уважения или желания подражать его образу жизни. Я изначально вычеркивала его из списка достойных людей.