Дмитрий Заплешников - Моя психушка: Made in Belarus

– Привет. Вы тоже от военкомата? – спросил малыш лет шестнадцати на вид.

– Привет-привет. Да, направили, блин. Что тут и как? – ответил и начал задавать вопросы я. Лежащий на кровати напротив Ваня с безразличием снова уставился в свой телефон.

– Хуево все тут. Пиздец просто. Я тут уже семнадцатый день и вряд ли выйду завтра, – вмешался в разговор еще один прописанный. – Мне тут личное дело в военком отправили еще около недели назад, так не идет, сука. Не выпускают, говорят, нельзя, пока от комиссариата ответ не получим, что документы дошли. Там дальше по коридору вообще чернь, лучше с ними не разговаривать. Не знаю, чего нас селят ближе к выходу, может, чтобы свободу чувствовали, а ничего сделать не могли, или хуй его знает… – он говорил на эмоциях, отчетливо чувствовались отчаяние и безвыходность. – Меня Вова зовут, или Володя, как хочешь в общем.

– Я – Дима. Надеюсь, такого со мной не будет. Там Ваня, – сказал и показал пальцем на своего соседа, который по-прежнему не интересовался разговором и никак не реагировал.

– Да похуй тут всем, на что ты надеешься и что хочешь. Вон смотри – совсем дети тут лежат, это что, бля, нормально?

– А тебе сколько лет? – спросил я, поворачиваясь к малышу, который первый со мной заговорил.

– Скоро девятнадцать будет. У меня сотрясения были зафиксированные, а мама сказала, что я пару раз еще ударялся головой и не обращался к врачу. Решили обследовать. Я Шурик, кстати. – Мы пожали руки, и на этом наша беседа прекратилась.

На ужин почти никто из нашей палаты не пошел. Общались, делились впечатлениями, догадками о том, что будет. Продуктивным тот день не назовешь, хотя и бесполезным нельзя. Я действительно отчетливо понимал слова Вовы, быдловатого пациента лет двадцати пяти. Несмотря на то, что он матерился как сапожник и порой не контролировал эмоций, были в его словах здравые мысли: как государство может направлять таких малышей, как Шурик, на принудительное обследование. Неудивительно, что ему поставят не ахти какой хороший диагноз, ведь каким бы закрытым ни был человек, он переживает происходящее, и в его возрасте, с внешним видом ребенка, вежливой и доброжелательной манерой общения, можно сломаться в первые часы пребывания в таком учреждении и начать смотреть на мир негативно.

Целый вечер я бесцельно слонялся по коридору, сидел в фойе и пытался найти более-менее подходящего человека для общения или времяпрепровождения. Не удалось. Действительно заметил такую особенность отделения, которой не придал значения при разговоре с однопалатниками, – дальше по коридору вообще чернь, лучше с ними не разговаривать. Может быть, это случайность, что ближе к комнатам отдыха, анализов и пункту дежурства с большего находились воспитанные и аккуратные люди, в то время как через несколько десятков метров палаты были заполнены неопрятными и по-хамски общающимися индивидуумами.

Призывников в отделении можно было пересчитать по пальцам. Основная часть пациентов – алко- и наркозависимые, с отчетливыми оттенками заболевания на лицах и телах. Алкоголики держались отстраненно и старались ни с кем не пересекаться. Даже случайные разговоры в туалете или фойе заканчивались стремлением уйти или не подавать вида, что кто-то рядом. Наркоманы были общительные и постоянно пытались втереться в доверие, чтобы стрясти пару-тройку тысяч на непонятные цели: сигаретами их угощали безвозмездно, а ломку от наркотиков медики хорошо перекрывали опиоидными заменителями. Есть сомнения в том, что они вообще могли купить на стороне противозаконные для отделения препараты. Призывников не старались обыскивать или нюхать на употребление разных веществ, а наркоманов или алкоголиков проверяли при каждом обходе: поднимут матрас, внимательно посмотрят в тумбу, хорошо проверят карманы висящих в общем шкафу вещей. Чуть меньше было суицидников. Так же, как и алкоголики, они старались забиться и не выходить из своего ограниченного мира с одной лишь разницей: постоянным стремлением получить доверие от персонала, чтобы им разрешили выполнять какие-то работы вне стен отделения и без надзора. Несколько человек страдали депрессивным синдромом, видел их только мельком на приеме лекарств и в столовой.

Первые знакомства оставили сильное впечатление:

– Привет. Ты почему здесь? – спросил я одного пациента, сидя на лавочке напротив фойе.

– Друзья-суки. Передознулся, совсем плохо было. Не откачали, а вызвали карету скорой. Ну меня и дернули сюда. Мамке-папке похуй, поэтому отказа от лечения подписать не могу, три месяца буду околачивать стены. Сильно хуево было первое время, ломало. Сейчас попустился, даже сцать под себя перестал, – ответил собеседник. – Вон у Ромы спроси, что и как по наркоте у нас, он тебе расскажет, – немного подумав, добавил и махнул рукой в угол, показывая на еще одного сидящего молодого человека.

Рома сидел в задумчивой позе, уставившись в пол. Я последовал совету случайного знакомого и подошел к нему. В палате распределения поговорить было не с кем: Ваня торчал в телефоне без перерыва, изредка выбегая на несколько минут его подзарядить на пункт дежурства, быдловатый Вова меня не интересовал, а у малыша Шурика еще не сложилось четкого представления об интересах, поэтому от него можно было услышать лишь то, что здесь плохо и хочет поступить в политехнический университет в следующем году.

– Привет. Чего скучаешь? – я попытался завести разговор. Собеседник долго не реагировал и смотрел в пол.

– Потому что скучно, – коротко ответил он. – Я – Рома.

– Меня Дима зовут, я на обследовании от военкомата, – так сложилось, что большинство друзей и знакомых знают меня по прозвищу. Последнее время редко приходилось представляться именем, поэтому было непривычно, когда оно звучало из моих уст больше десятка раз за текущий день.

– А, ну понятно, – было совершенно ясно, что собеседник не хочет общения, продолжив все так же смотреть в пол.

– Ты как сюда попал? – после нескольких минут молчания я все же решился задать вопрос Роме по совету первого случайного знакомого 29-го отделения вне палаты.

– Мне 20 лет, ман, 20 лет, ебаный в рот. Взяли с травой, дебилы-мусора… Было там все-то на раз покурить, и то, не насладившись… Говорю, отпустите, мол, жизнь ломаете, а они ржут мне в харю, и не ебет, пойдем, оформлять будем… Дал деру, прибегаю к корешу, говорю, мол, так и так… Пробили юристов-адвокатов по этим делам. А они такие, бля, на хуя ты бежал… Смысл-то не в этом… Говорят, ну, по-хорошему, тебе троечка светит, но по-хуевому все пять, а то и семь в плечи. Отмазать никак вообще, подвязок ноль, да и бабок не особо. Говорят, можем взяться, а если гарантия нужна хотя бы на скостить срок, это не в нашей стране… – Рома говорил около пяти минут. Не останавливаясь и моментами чуть не захлебываясь слюной от злости и непонимания системы. Он уже не смотрел на пол, а уставился прямо в глаза так, что я отчетливо видел проступающие слезы обиды, – …подождали мы с корешем вечера, пошли накидались, он домой, а мне нельзя, мусора ждут. Взял еще пол-литра белой, пошел на крышу, выпил и хотел скинуться. А тут мама звонит, говорит, мол, где ты, как, тут менты во всю хату трясут. Ну я и говорю: «Прости, мама, я тут на крыше, сейчас сигану». Через минуту уже слышу мигалки, там мусора, скорая, все дела. Короче, уговорили не прыгать, и в дурку… так понимаешь, ман, даже, бля, не говорят, на сколько, а если и выйду отсюда быстро, сяду или нет, непонятно. 20 лет, бля, 20 лет, и на пятерку сесть…