Марс Вронский - Женщина-смерть. Книга первая. ХХХ 33+

– Я-то Марс, а ты кто?

– Алка, коль на то пошло! У тебя курить есть?

– Не курю… – выпил.

Одна из спящих откинула одеяло с головы и совсем тонким, детским голосом обиделась:

– Опять надымите! Хоть бы окно открыли!

– Спи, малявка! – беззлобно огрызнулась Алла. – И укройся, тебе ещё рано подглядывать! – достала из кармана сигареты и закурила. – Будем по очереди. Пойди, Сём, открой окно! – парень без слов подчинился. – Ну и откуда ты, Марсик? На кого учишься?

– На каменщика… – не зная, как продолжить разговор, я налил ещё.

Девица взяла и без слов выпила. Я налил Сёме, и тот не отказался. Девица хохотнула:

– Ну, нам хватит! А то у Сёмы х.. не встанет! Пошли, пьяница, снимай штаны!

Детский голосок из-под одеяла снова возмутился:

– Опять всю ночь скрипеть будете!

Алла рассмеялась:

– Теперь на двух кроватях! Скоро и ты ё…я заведёшь! – в потёмках я, тем не менее, прекрасно видел, как парень в одних длинных трусах полез под одеяло, а Алла, не торопясь и временами оборачиваясь к нам, сначала сняла кофту, затем брюки. В белом лифчике и трусиках опять подошла к нам:

– Марсик, налей мне ещё! Мне это не повредит, даже наоборот!

Я почувствовал у себя на талии горячую ладошку молчащей рядом Ксении, она прижималась ко мне! Гордый этим, я налил Алке. Та выпила, крякнула и потрепала меня по голове:

– Отдери её как следует! – и, подойдя к своей койке, наклонилась снять трусики.

Я тоже обнял Ксению и повалил её, целуя.

– Подожди!.. – шепнула она и забралась под одеяло, мне пришлось привстать, она приглашающе откинула угол.

Я, тоже не раздеваясь, лёг и укрылся. Обнявшись, мы начали целоваться. Соседняя койка ритмично заскрипела. Моя девушка уже не сопротивлялась моим ощупываниям, но ещё хватала за ладонь, когда я лез между ног. Я расстегнул на ней блузку, но никак не мог справиться с лифчиком. Отчаявшись, занялся юбкой – задрал её выше пояса. И уже взялся за резинку трусиков, когда на соседней койке затихли, и сиплый смеющийся голос Аллы прорезал напряжённую тишину:

– Когда будет кончать, Ксюха, возьми в рот! Тогда пятен на простыне не будет.

От одних только этих слов я содрогнулся, брызгая в штаны. С ужасом понял, что всё кончено, меня выгонят с позором. Равнодушно поднялся и открыл новую бутылку. Бесстыдница опять подала голос:

– Сколько ж у тебя там бухла набрано?

– Нормально… – я наполнил стакан почти до краёв и выпил.

Алла вылезла из-под одеяла всё ещё в лифчике, но срам прикрыла полотенцем и опять подошла:

– Наливай уж!

Я налил, она выпила. Я налил ещё и толкнул Ксению:

– Будешь?

– Давай… – она приподнялась на локте, протянув руку, одеяло сползло, обнажив грудь. Без лифчика!

Я обалдел. Ксения выпила, и я с радостью понял, что прощён. Алла опять закурила и как-то очень тоскливо и хрипло сказала:

– Не послушалась, небось! И гандона не припасли! Теперь простыню или застирывай, а до утра х… высохнет, или новую стели! Хоть в п…е ищи!

– Дай лучше закурить! – неожиданно прорезался голос Ксении.

Алла сходила к своей койке, принесла сигарету, дала Ксении прикурить от своей дымящейся.

Да нет, всё у нас случилось как надо. И разделись, и поскрипели, и простыню испачкали, но… Но уже без особого восторга, как бы напоказ, для кого-то. Ксения мне потом говорила, что за нами следили четыре пары ушей, никак не меньше. И ещё, что была девочкой до того случая. И я признался ей, что лишился невинности. Впрочем, она не поверила этому: «Кому ты мозги пудришь? Чтоб такой парень и ни разу! Расскажи это моей бабушке!»

Нет, не было у нас с Ксенией шекспировских страстей, мы оба шли по наклонной, по траектории наименьшего сопротивления. Мы снова и снова стали повторять случившееся в первый день знакомства и уже не искали иных путей. Вот таков был наш общий путь к несчастью. Я почему-то позабыл, как это бывает, когда ты влюблён. И умудрился разделить секс и влюблённость, а это и есть кратчайший путь к несчастью.

Перелистав альбомы, я выбрал приемлемые фото Инессы и сразу же стал набрасывать. Рука должна привыкнуть к чертам лица и телосложению. И тут меня ждало новое открытие – она была красива. Да-да, красива! Но не броской, крестьянской красотой Долговых со щеками-яблоками, выдающимися грудями и ягодицами, крутыми бёдрами и синими коровьими глазищами. Нигде на снимках «татарка» не хохотала, да и не помнилось, чтоб она выражала эмоции бурно, по Долговки, везде она была сдержанна, иронично сдержанна или задумчива. Или удивительно нежна, когда держала в руках котёнка и рядом со щенком. Лишь на одной фотке она была грустна и ещё на одной, на берегу озера, мечтательно печальна. И везде, везде она была царственно величава. Может поэтому рука моя поначалу сбивалась на известный ахматовский «греческий» профиль. Однако сходство тут было лишь отдалённое, Инесса имела выражено монголоидные глаза и скулы, пронзительный, прожигающий чёрным огнём взгляд и большой чувственный рот в отличие от великой поэтессы.

Когда я наконец, уловил оригинальность её лица, то принялся за длинные, удивительно тонкие пальцы и всю гордую, прямую фигуру с откинутой головой, её острые коленки из-под средней юбки и развитые, как у спортсменки, икры. В этих набросках я перебрал все выражения её чувств или намёков на них, запечатлённых на фотографиях.

И был, как громом поражён скрежетом ключа в замке. Взглянув на часы, я обомлел – шёл уже шестой час! Ксения с работы! Блокноты с карандашами моментально оказались под седалищными подушками. Оставив фотоальбомы на столе, я поспешил открыть. Жена даже и не удивилась:

– Ну вот, я же говорила, что заболел! Ходил в поликлинику?

– Нет, завтра пойду.

– А чего это альбомы тут?

– Тоска о юности.

У меня вдруг возникло ощущение полёта, или нет, невесомости. Словно бы я плаваю в большом цветном аквариуме с густой, как мёд, жидкостью. Все движения немного замедленны, мне не хотелось ни есть, ни спать, рутинные домашние обязанности вроде уборки, выноса мусора, похода в магазин и т.д., – выполнялись легко, без напряжения (невесомость!). И в то же время я как-то отстранился от всего на свете, совершенно перестал понимать показываемое на экране и написанное в газете или книге, всё это мне стало совершенно не интересно. Ксения же заметила мне вслух, что я в один миг поглупел и всё время улыбаюсь, стала пристально присматриваться ко мне. Мной овладело предощущение счастья, я ничуть не обиделся на эти выпады. Я плавал в этом оранжевом сиропе радости, с восторгом вглядываясь в удивительно уютный, как будто вогнутый, мир вокруг, на симпатичных его обитателей. Я даже не сразу понял, что всё переменилось, моя жизнь перевернулась. Я совершенно забыл и не хотел вспоминать о вчерашних ещё депрессиях и суицидальных настроениях, мне захотелось петь и смеяться. И, разумеется, рисовать.