Владимир Гоголь - Жизнь прекрасна! Простая, незамысловатая история про…

И тут Семён обнаружил, что он видит какие-то мерцающие силуэты в темноте мертвецкой. Да! Это были души тех двух тел. Одна душа была мужского пола, другая женского. Как он их различил, самому непонятно. Силуэты лиц, только лиц, без тела. Да и лица в одной плоскости, зыбкие такие, как газообразное облачко, но со своими очертаниями. Они уже освоились тут, даже перекидывались какими-то фразами. Семёна они тоже приметили. По крайней мере, ему так показалось, что они дружелюбно посмотрели на него, как на вновь прибывшего.

– Отмучался? – спросил его мужской голос.

– Да! – Семён услышал как бы эхо своего голоса.

– Вот и славно! – прозвучал хрипловатый женский голос. И добавил – знала бы раньше, что так легко и свободно станет после физической смерти, не цеплялась бы так за жизнь. Сколько времени, сил и мучений потрачено впустую!

Семён обратил внимание, что призрачный силуэт души женщины приобретал более чёткие очертания, когда она говорила, хотя разговором это было назвать можно только с большой натяжкой. Губы на её призрачном лице не двигались, лицо её застыло в какой-то гримасе, но гримасе странной, зыбкой, мерцающей. Было видно, что она сама с удивлением прислушивается к своему голосу. Так удивляются люди, впервые услышавшие свой голос со стороны, запись своего голоса на магнитофонную ленту, например. После окончания разговора, силуэт тускнел, меньше мерцал, становился слитным с темнотой. Хотя темнота сейчас не являлась помехой в привычном смысле этого явления. Всё воспринималось через ощущения, через чувства. Не было ощущения запахов, которые наверняка присутствовали в этом мрачном помещении, не было реального зрения, было чувство видения предметов, силуэтов, но это не было привычным зрением, это было именно чувство видения. Так же и со слухом, не было слуха, а просто были какие-то звуки, которые хотел воспринимать, воспринимал, не хотел, они не затрагивали тебя. Всё было нереально и в то же время всё происходило в реальном времени. Семён понимал, что всё это не сон, что всё это произошло и происходит с ним, что он перешагнул какую-то черту и оказался в потустороннем мире, как это принято считать людьми. Он уже поймал себя на том, что его сознание преподносит ему понятие о людях, как о далёком прошлом, которое с каждым мгновением удаляется от него всё дальше и дальше. Он как-то быстро и без сожаления расстался с сознанием жизни, с утратой тела, с тем, чего боится человек всю свою жизнь осознанно и бессознательно. Сколько страхов, сколько правил и сводов законов придумано человечеством за века существования разума на Земле, в основу которых заложено только одно – жизнь! И сколько раз нарушены те законы тоже во имя жизни! Жизнь одного за счёт утраты жизни другого, что считается (вдумайтесь!) смертным грехом, карается смертью! Как мало человек – существо разумное, знает об этом мире! Короток век человека, короток для большего познания этого мира! Слишком долго развивается человек, мало времени остаётся для познания истины, слишком малыми крупицами приращиваются знания человеческие. Хотя, от времён инквизиции до полёта первого человека в космос прошло не так много времени, в мировом пространстве это – миг, но, сколько поколений людей постигали эти истины? Но, так и не постигли. А отсюда, со стороны, всё видно по-другому, уже другие ценности.

Всё это мелькнуло в сознании Семёна, так отдалённо, смутно, что его только удивило. Он же ещё не осознавал того, что перед ним вечность, тот бесконечный мир, которого ему не хватало при жизни с её заботами, хлопотами, треволнениями, радостями и печалями. Время для него перестало существовать.

Он обратил внимание, что его тело стали поливать из шланга какие-то старушки. Намыливали и смывали из шланга. Обмыли, вытерли насухо, смазали вазелином руки и ноги, оказывается, для того, чтобы легче было обрядить в одежду. Тело перенесли на топчан, стоящий в углу мертвецкой. Уложили на клеёнку и начали одевать. Делали это старушки споро, привычно. Вся одежда была новая, начиная от носков, трусов и до чёрного строгого костюма. Размер, правда, того костюма был размера на три-четыре меньше, чем Семён носил при жизни. Да и одевал-то он такой костюм раза три за всю жизнь. Первый раз на свадьбу свою, потом ещё пару раз по торжественным случаям. И всё! Не так много приходилось тех торжеств на его жизненном пути. Потом костюм стал мал, а другого, так и не справили. Дети пошли, другие заботы.

Вот, и туфли новые чёрные обувают, как-то отстранённо констатировал Семён.

В новом наряде лежало чужое, слабо узнаваемое тело. Оно было торжественно серьёзно, синева на лице немного увеличилась, подбородок и щёки покрылись щетиной чёрно-пегого цвета. Одна санитарка шустро соскоблила щетину с его неподвижного лица.

В мертвецкую вошли какие-то мужики, переложили тело на каталку и вывезли в другое помещение. Там на столе стоял гроб, обитый красной материей, с чёрными траурными оборками лент по краям, с белоснежным нутром, с маленькой подушечкой в головах. Туда и положили тело Семёна. Вышел мужчина врач в своём халате салатного цвета, передал жене Семёна, теперь уже вдове, какие-то бумаги, сказал пару дежурных фраз и удалился в свой кабинет. Гроб с телом вынесли на улицу, погрузили в фургон. Семён наблюдал за всеми этими процедурами, передвижениями, отмечая каждую мелочь, но как-то отстраненно, бесчувственно, что ли. Он просто фиксировал в своём сознании события и всё. Для этого, ему не приходилось прикладывать ни каких усилий, просто он следовал за своим сознанием, что воспринимало в данный момент оно, туда он и перемещался. Ему не служили преградой двери, стены, потолки, те условности, которые при жизни доставляли немало хлопот. Он парил вместе со своим сознанием, или скорее ещё подсознанием, так как в полной мере он ещё не ощутил своего нового положения.

Гроб с телом выгрузили у подъезда его дома, занесли в квартиру на второй этаж. Установили на стол, стоящий посреди большой комнаты, служившей им «залом». В комнате было много народа, женщины всхлипывали, утирались платочками, мужчины хмурились. Повисла тишина после всей суеты с установкой гроба с телом. Вдова с детьми-сиротами сидели возле гроба. Дети украдкой поглядывали на то, что осталось от их отца, на это незнакомое лицо, такое безжизненное, отрешённое, с заострившимся носом, с выступившим кадыком на шее, такого непривычного цвета лицо. Вот она смерть, посетившая их дом, вот она, непоправимая утрата, горе чёрное. Вдова, словно в забытье, молча поглаживала его, скрещённые на груди руки. Что ей думалось в эти горестные минуты? Что вспоминалось? Хорошее ли? Плохого при жизни он ей старался не делать, любил, уважал в ней женщину, мать своих детей, ценил, как искусную хозяйку. Говорил ей об этом мало, но она знала это всегда, чувствовала, была в нём уверена. Он был опорой и надёжей, её каменной стеной.