Алла Антонюк - «Как отрок зарею лукавые сны вспоминает…». Пантеистическая новелла

© Алла Арлетт Антонюк, 2016

ISBN 978-5-4483-4809-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Всем моим ученикам посвящается…

И неподвижно на огненных розах

Живой алтарь мирозданья курится,

В его дыму, как в творческих грезах,

Вся сила дрожит и вся вечность снится.

Хоть в сердце нет веры

В живое преданий наследство,

Люблю я химеры,

Где рдеет румяное детство

А в Библии красный кленовый лист

Заложен на Песни Песней.

Меня зовут Алька, и мне 5 лет. У меня полно друзей, и все они живут со мной на одной улице. Они немного старше меня, но меня это ни капельки не смущает, как и их не смущает то, что я так мал, что не умею даже читать, едва разбирая по складам различные вывески в городе. Из всех моих друзей лишь Тома – почти одних лет со мной. Ей – шесть, и она еще не ходит в школу, но умеет читать. Она научилась читать еще года в четыре и всегда сидела с книжкой в руках на крыльце своего дома. Первые мои книжки читала мне она. Иногда к нам на крыльцо, окруженное запахом цветов и гниющих яблок, подсаживался Томин дедушка. Он был очень толстый, в соломенной шляпе, белой майке и соломенного цвета брюках на подтяжках, он тяжело дышал. Потом он вставал и шёл под навес, где у него были слесарные и другие молчаливые инструменты, развешанные по бревенчатым стенам. Из его мастерской всегда тянулся аромат только что распиленного дерева – необыкновенный запах, как запах девственного леса. Вообще-то Томин дед – бывший директор школы. Это сейчас он делает что хочет, потому что вот уже несколько лет как он на пенсии.

Больше всего на свете я любил, когда Тома выносила из дома на крыльцо свои сокровища и показывала их мне. Это были шкатулки и коробочки с ракушками, бусинками, цветными стеклышками, фантиками от конфет и шоколадок, значками, семенами цветов и многие другие безделушки, которые было настоящим пиршеством и наслаждением разглядывать с ней вместе.

Вместе с ней мы с неистощимой энергией сумасбродов гонялись за бабочками, стрекозами и цветами. Повсюду распуская свои длинные волны, нас обволакивали своей аурой цветы, далеко распространяя свое дыхание, и мы, находясь возле них, дышали их сладостной отрадой.

Из тех времен запомнился мне тот восторг, который испытывал я при виде некоторых цветов. Я чувствовал их благородную душу. Ореол сияния виделся мне над растрепанными их головами. Они окутаны были для меня какой-то непроницаемой тайной. Их образ словно вел меня за собой. Я внимал их лепету, смеху и звону и сам распевал им песни. Часто я видел в них, быть может, то, чего не видели в них другие, воспринимая, наверное, более возвышенно, как дух чего-то вечного и не тронутого обыденностью.

Я, как бабочка, гонялся за незнакомыми мне цветами, испытывая к ним болезненное любопытство, какое испытывают к чужестранцам или посланникам неведомых стран. Я охотился за ними повсюду. Иногда это было скорее предчувствие нового цветка, чем сам цветок и догадка, что ничего подобного я ещё в своей жизни не встречал. Мне казалось, я зря проживу день, если не подержу в руках этот единственный для меня цветок, если мне вдруг не удастся им овладеть. А завладев, я закладывал его в книгу и время от времени заглядывал туда, чтобы упиться едва уловимым его ароматом.

Я любил старинные книги – с репродукциями и гравюрами. Испещрённые причудливым почерком пожелтевшие страницы – в них сами чернила приготовлены были из цветов и плодов, и краски рисунков растёрты, наверное, из травинок и ореха. Незабудки ли мне нашептали, колокольчики ли мне внушили эту любовь, но тонкие линии пера приводили меня в невообразимый трепет. Вычурные рамки, виньетки, символические монограммы – словно отголоски чужих историй или чужой переписки, они манили меня. За ними скрывались чьи-то тайны, пережитые разлуки или же, быть может, несложившиеся отношения. Они вводили меня в детскую меланхолию, словно полные несбыточных желаний стихи.

Как-то раз, посреди нашей с Томой исповедальной беседы, легко растворившись в полутьме, царившей внутри дома, она вернулась на крыльцо с огромной коробкой, которая была похожа на обувную, но только гораздо больше, как если бы та была из-под огромных ботфортов великана. Когда Тома сняла крышку, под ней оказалось множество картонных – уложенных в два ряда – папок с застёжками, внутри которых содержались листы плотного, уже слегка пожелтевшего пергамента, сверху прикрытого ещё одним листом полупрозрачной бумаги, сквозь матовость которого мной угадывался размытый, едва уловимый разветвлённый силуэт. Когда она с шелестом переворачивала шуршащие листы тонкой бумаги, под ними обнаруживались… засохшие растения.

– Что это? – спросил я, впервые увидев эту диковину из множества других, составлявших её благословенные коллекции, и уже навострил свой чуткий нос конкистадора.

– Это гербарий, – просто сказала она мне, не знавшему, что такое «гербарий».

– Когда дедушка работал в школе, ему это служило наглядным пособием на уроках биологии, – предвидя мои вопросы, отвечала она.

– А что это за растение? – неутомимо спрашивал я, пристально рассматривая зелёный узор листьев.

– Это редкое растение… очень редкий папоротник…

– Откуда ты знаешь?

– Здесь написано, – отвечала она, указывая на наклейку под растением – миниатюрный манускрипт, испещрённый мелкими буквами старинного почерка.

Так как Тома умела читать, она с деловитостью учёного воспроизводила для меня вслух эту тайнопись: без труда прочитывая названия растений и комментарии к ним, написанные красивым четким дедушкиным почерком.

Гербарии заворожили меня с первого взгляда. Их шелест, словно шелест листвы, их запах – запах отцветших трав и цветов, – причудливые линии травинок, виньеток, украшавших их по контуру листа, в которых угадывался силуэт таинственных цветов, тонкие, как пальцы, стебельки, корзиночки соцветий, всевозможные разветвления – все это многообразие линий и форм волновало и вдохновляло меня, как неисчерпаемость самой жизни.

Лист за листом перебирала Тома эту прекрасную повесть, запечатлённую на истёртых листах бумаги.

– А где дедушка взял этот цветок? – спрашивал я, прислушиваясь к винному аромату ветви незнакомого ещё мне цветка, сорванного, быть может, когда-то ранним утром до восхода солнца.