Ольга Трушкова - В плену у одиночества. Сборник рассказов

Татьяна бросает на Петровну торжествующий взгляд.

– А мой хлеб чего не хвалишь? – встрепенулась Петровна. – Или он после Танькиных плюшек нехорош стал?

И обиженно пробурчала:

– Кстати, не забудь свою буханку забрать.

– Валька, не бузи, твой хлеб хоть сейчас на выставку. Сама ведь знаешь, – примирил подруг «секс-символ». – Дай-ка, лучше Колькину гитару.

Николай, муж Петровны, умер одиннадцать лет назад, через пять лет после того, как Игорька, сына их единственного, в цинковом гробу привезли из Чечни. Не смог он смириться с этим, тосковал-тосковал, да и зачах. Так и лежат они теперь рядышком.

Фёдор проверяет настрой, подтягивает чуть ослабевшую третью струну, потом бьёт «восьмёркой» по всем семи и запевает:

Татьяна вытирает набежавшую слезу. Она вспоминает своего Сергея, вспоминает, как эту песню он, Николай и Фёдор пели втроём под аккомпанемент двух гитар. Сергей не умел играть на этом инструменте. Он вообще ни на чём не играл. Он только пел.

А теперь вот их половинки ушли на тот свет, дети разъехались и остались в забытой людьми и Богом деревушке только три человека: она, Валюха да Фёдька.

Петровна, облокотившись о край стола, тоже вспоминает то время, когда они были молоды и дружили семьями. Сына вспоминает. Мужа.

Хорошо, что Таньку в город не увезли, хорошо, что Федька тоже здесь остался, размышляла Петровна, проводив друзей.

Да и что им в городе делать, если для него они – обыкновенные старики? Кто их там молодыми-то знавал? Как нас отделить друг от дружки, ведь мы же за семьдесят лет почти срослись? И потом, если дети да внуки сами к ним летом наведываются, тогда за каким лешим Таньке и Федьке куда-то уезжать? Им и здесь хорошо.

Электричество есть? Есть. Сотовая связь – тоже. А телевизор столько каналов показывает, что и дня не хватит, все перещёлкать. Даже интернет работает лучше, чем в соседнем селе. Федька ноутбук купил, сказал, что будет на сайте знакомств женихов своим «девкам» подыскивать…

Вспомнив про ноутбук, Петровна улыбнулась, но тут же сдвинула брови, увидев на столе забытый Фёдором свежеиспечённый хлеб.

«Вот пень старый, голова, как дуршлаг. Ладно, завтра занесу, когда пойдём с Танькой к нему в лото играть. Заодно наказ дам дрожжей купить, а то всё из памяти вылетает. С хлебом-то в руках про дрожжи, поди, не забуду…»

Она сняла со сковородки последний блинчик, сложила треугольником и накрыла им стакан с киселём. Стакан поставила в центр стола. Так она делает каждое утро тридцать первого июля. Сегодняшнее не было исключением, просто оно по счёту стало уже шестнадцатым. Сегодня её Ильичу исполнился бы шестьдесят один год. Не исполнится. Ильич навсегда останется сорокапятилетним. Он умер в марте пятнадцать лет назад.

В марте она делает то же самое, только в центр стола ставит два одинаково накрытых блинчиками стакана с киселём. Второй – это поминовение её прошлой жизни, вторым она поминает себя, прежнюю. Всё правильно, потому что после похорон возвратилась в опустевший дом с такой же опустевшей душой и остывшим сердцем. В ней постоянно звучит какой-то голос. Это её голос, подсознательный… обреченный:

Только вот оставаться на том зыбком краю она не имела права, как не имела права и силы свои бездумно расходовать: на её руках оставался одиннадцатилетний сын, у которого кроме матери и старшей сестры никого не было. Но дочь-студентка была далеко, ей и своих проблем хватало, так что горе страшной потери переживали порознь: дочь – в большом городе, они – в глухой деревеньке.

Говорят, время лечит. Нет, время только притупляет боль, примиряет с утратой. Она тоже примирилась.

Дочь вышла замуж и навещает мать теперь уже с мужем. Правда, очень редко. Мать не обижается. Раньше, правда, как-то горько становилось, когда видела, как приезжают дети её знакомых – часто… и не на два-три дня.

Но это было раньше. Теперь уже нет, не горько. Привыкла, наверное, или потому что сама почти никуда не ходит и не видит чужой радости. Затворницей стала. Среди людей своё одиночество ещё острее чувствует, хотя для всех окружающих она по-прежнему общительный человек, любящий хорошую музыку и классическую литературу, незлобивую шутку и острое словцо, уверенная в себе самодостаточная женщина. Незачем им, окружающим-то, знать, что это всё не так, что всё это – только оболочка, а она, настоящая, так и «осталась… на зыбком на краю…»

Справилась, одолела все беды. Сына на ноги поставила. Выучила, в Армию проводила, встретила из Армии. Одна. Всё одна. Помощи ждать неокуда – родни у неё в Сибири нет, с этим ничего не поделаешь. У сына тоже родни тогда ещё не было.

Порой охватывало отчаяние: денег нет, опять им, бюджетникам, «заморозили» зарплату; цены растут, как на дрожжах… дефолт… нужны дрова…

Если бы у неё осталась хотя бы та старая бензопила, проблема дров решилась бы куда проще. Купила бы она бензина и спирта, наняла бичей, те и напилили бы, и раскололи, а уж сложить поленницу как-нибудь и сама бы сумела. Да вот только у той пилы неожиданно объявился новый хозяин и забрал её на третий день после похорон Ильича. Ковал, так сказать, железо, пока горячо. Это потом узнает она, что по поверью нельзя ничего отдавать из дома до сорокового дня, а тогда безропотно, не вникая в суть, отдала вещь, столь ей необходимую. Не поняла, что забирают пилу вовсе не для того, чтобы починить или отрегулировать, как она думала – забирают пилу как вещь, ей не принадлежащую.

Может, действительно, принадлежала она тому новому хозяину, а покойному мужу дана была во временное пользование, только почему-то вспомнил хозяин об этом лет этак через пять-шесть и как нельзя кстати. В самое удобное время. Ладно бы чужой кто поступил так, а то ведь…

Эх, люди, люди!

Нет, она его не судит. Бог ему судья! Просто тогда вдруг отчетливо пришло понимание, что родни нет не только у неё, но и у её сына. Во всяком случае, сейчас, когда он «помочи може возжелати».

Не «возжелает»! Она не позволит! Спите спокойно!

Через год вырастила бычка и свинью, сдала мясо заготовителю, и тот привёз ей новую пилу «Урал». На оставшиеся деньги сына в школу обрядила – одет-обут он всегда был не хуже других.