Майя дель Соле - И краткое как йод

Вот я вижу отца Джины, который велит держаться от нее подальше: чернорабочий с каучуковой плантации не пара выдающемуся орнитологу. Сама орнитолог так, кажется, не думала: сначала было уступила отцу, выйдя замуж за какого-то богача, а потом сбежала от него, и краски в нашей истории были такие же яркие, как крылья амазонских попугаев.

Фу, не думала, что могу быть настолько романтиком.

Они снова здесь: птицы смотрят на меня прямо-таки как люди, наклоняя голову то на одну сторону, то на другую. Джина тем временем лечит их товарищу лапку и командует мне, что подать. Я осматриваюсь: тут есть птицы с обрезанными крыльями и с покореженными клювами. Жена рассказывает:

– Представляешь, они нашли новый способ увозить попугаев за моря: усыпляют их и засовывают в пластиковые бутылки. Конечно, это снотворное и для человека-то опасно, так что многие из птичек так и не просыпаются. Вот нашему новому постояльцу повезло: ему только крыло отрезали. Парнишка с рынка нашел его в мусорном баке и принес мне. Это все тот же парнишка, который ворует еще живых животных у шаманов и в лес возвращает… И долго еще эта страна будет живодерские традиции воспевать? Слушай, ну а новая мода вырывать клювы туканам, чтобы амулет из них потом сделать…

Джина продолжает возмущаться, а я смотрю на ее заботливые руки, и мое тело наполняется нежностью, а глаза – слезами: в последний раз я так остро чувствовала любовь много лет назад, когда мы с Ним показывали его сестренке мультик «Чебурашка и крокодил Гена», и он беззвучно произнес губами, что любит – Te amo .

Он звал меня Чебурашкой, а я его – Геной, и позже, забываясь в чужих объятиях, мне не раз приходилось врать, отчего на моей спине вытатуирован крокодил с гармошкой. Его спину тем временем украсил неведомый в Боливии зверь с большими ушами. Хочется верить, что никому из засыпавших на его груди он не рассказал, что для него значил Чебурашка.

Неясно отчего, но вдруг все обрывается, и я остаюсь один под крышей какой-то хижины в джунглях. Идет дождь, но он не приносит истинной влаги, голова идет кругом от духоты и непонятно откуда взявшейся и разлившейся разом по всем венам боли. Тысячами тромбов она подступает к сердцу, которое готово сдаться без боя.

Джины больше нет.

Я начинаю буквально захлебываться в рыданиях, и проводник спешно выводит меня из состояния регрессивного гипноза.

Мы маленькие с братом прыгали на кровати, когда прогремел взрыв и в нас полетели стекла: сосед решил самостоятельно провести газ, за что поплатился весь подъезд. Тогда мы еще не знали этого и забились под кровать в полной уверенности, что взрыв связан с нашим прыганьем, которое было родителями категорически запрещено. «Ни хрена прыганули», – как большой прокомментировал братец.

В 90-е частенько по телевизору мелькали истории о взрывах в жилых домах: не то газ, не то теракт, не то еще чего. Помню, нередко я не могла заснуть из-за страха умереть, задохнувшись цементной пылью под тяжелыми обломками дома. Нас в тот день чаша сия миновала, чего не скажешь о соседе.

Рисковала и сестра: она в момент кульминации несчастья делала, сидя у окна, уроки, и осколки полетели ей прямо в голову, но она успела закрыть ее руками – в них со страшной силой и угодило разбившееся на мелкие куски стекло. Прибежавшие на крик мама с папой подумали сначала, что дело совсем плохо, ведь сестра держалась за голову окровавленными руками.

Вот этим эпизодом, как и поселившимся на нашем балконе семейством крыс, ознаменовался для меня семилетней переезд в российскую глубинку.

Туда мы, как и многие другие семьи со всего только что развалившегося Советского Союза, приехали, чтобы не помереть с голоду у себя на Родине, где люди бросались из окон, потому что не было работы. Или где их бросали из окон, потому что практиковали и такой бизнес. Здесь бояться было нечего, и доход был, да только через какое-то время сплыл – из-за девальвации рубля.

Сначала все шло нормально: в прихожей у нас стояло много банок сгущенки и тушенки, потом туда поставили мешок картошки, который казался очень большим. На завтрак пару штук, на обед да ужин – столько же, и вот уже серый пыльный мешок из грубой ткани почти пуст. Хлеб был праздником, а жареный, с расплавленным сыром, стал вообще пределом мечтаний.

До девальвации родители меня баловали: накопилось много кукол Барби, одежек да туфелек к ним, ну и еще всякой всячины типа аудиокассет и журналов – из самой Прибалтики. Однажды я все это собрала и пошла по тем редким знакомым, которых еще не видела в голодном полуобморочном состоянии. С вырученными у одноклассницы за мою любимую куклу деньгами я сходила в пекарню «Дока», вернулась домой и торжественно вручила маме, как принято было говорить, «булку хлеба» . По пути домой, счастливая, прижимая еще теплый кругляшок в целлофановом пакете к груди, я увидела похоронную процессию: она тянулась, оставляя за собой еловые ветки.

Опять кого-то хоронят. На этот раз, должно быть, мою учительницу по природоведению: о ее смерти только и говорили накануне в школе (вроде бы почки отказали). Жутко признаться, но я радовалась, что появилась тема для разговора, потому что обычно в последнее время мои одноклассники обсуждали меня. Счастьем было уговорить маму оставить меня дома и потом, боясь что-то пропустить, отлучившись в туалет, смотреть завороженно «Беверли-Хиллз», «Гром в раю», а если повезет, то чемпионаты по латиноамериканским танцам. Кто-то и правда так живет? Да не болтайте, это просто шоу .

Жизнь – она тут: когда нужно в 18:25 начинать высматривать из окна мусоровоз и давать сигнал маме, чтобы она успела спуститься с пятого этажа с ведром, взобраться по грязной лестнице к кузову «помойки» и выбросить отходы. Очистки от картошки, большей частью.

Однокашникам же я не угодила своим отстраненным отношением. Тем, что не «ставила» лаком челку, как другие девочки. Тем, что не замазывала прыщи тональным кремом. Тем, что ходила в рваных кедах и неизменно розовом свитере с красной полоской на обоих рукавах. Тем, что умничала на литературе, и тем, что меня называла звездой учительница по английскому.

– Когда ты уже свалишь обратно в свою Прибалтику, чмо? Держи ее вонючий рюкзак, Витек, давай его в пацанском толчке замочим!

Пенал мой был только что замочен слюной выдвинувшей соответствующее предложение Олеси (она, кстати, после школы переехала в Израиль и вскоре пала смертью храбрых в очередной войне).

Что ж, Олеся, изобретательно. На прошлой неделе ты велела закинуть мой и без того виды видавший рюкзак в баскетбольное кольцо, а на позапрошлой его спрятали в школьном саду. Там-то меня и угостила первой сигареткой старшеклассница, когда я рыдала под яблоней, сокрушаясь из-за несправедливости.