Александр Беляев - Астральная Упанишада. Хроники затомиса

Пока Андрей занимался этим странным декламированием, неизвестно для кого, неизвестно зачем, у него держалось четкое ощущение, что произносит заклинание, которое должно произвести какое-то волшебное действо в окружающем мире.

«Ну, вот и сценарий, – догадался Андрей, произнеся последнюю строчку. – Хотя, какой же это сценарий? Тут, собственно, ничего не происходит, ни вереницы действующих лиц, ни событий – декадентское символическое стихотворение не может быть сценарием, тут проза нужна. С другой стороны, если бы меня романом осенило, мне что, пришлось бы его несколько дней тут зачитывать? Нет, видимо эта импровизация и есть заклинание, только почему-то здешние аборигены назвали его сценарием, другой вопрос, зачем это им надо… Ну, что ж, я тут как никак Король, и королевским своим решением повелеваю: да будет так»!

Между тем вокруг действительно что-то менялось. Густой туман, образовавшей две ширмы вдоль набережной постепенно растворялся, но светлее от этого не стало, наоборот атмосфера белой ночи неожиданно сменилась августовским душистым вечером, и в густеющем мраке один за другим зажигались желтые фонари.

Снова вспомнились строки Мандельштама, и в этот момент туман окончательно рассеялся, и Андрей увидел, что пока они плыли в зоне густого тумана, то успели переместиться в узкую Лебяжью канавку рядом с Летним садом. Вдоль берега собралась разношерстная публика, словно бы перенесенная сюда из конца девятнадцатого века, и хотя Андрей ожидал увидеть продолжение маскарада, маскарадные костюмы и маски исчезли. Здесь публика по большей части придерживалась моды конца Викторианской эпохи, но наряду со строгими чесучовыми сюртуками, высокими цилиндрами или атласными платьями до земли, немало было и характерных профессиональных костюмов: легко угадывались английские моряки, военные, студенты, курсистки, лакеи, и среди них уже не встречалось балаганных Пьеро, Арлекинов, Полишинелей и Коломбин. Пропали также мимы в трико и огромные китайские драконы из шелка и рисовой бумаги.

Публика двумя торжественными эскортами расположилась с обеих сторон Лебяжьей канавки, многие держали в руках факелы, украшенные разноцветными лентами, бросающими праздничные блики в темные воды канавки. Другие горстями кидали в воду благоухающие лепестки роз, гладиолусов и тюльпанов, а юные девушки в белых шляпках – целые букеты подснежников, фиалок и ландышей, хотя подобные цветы больше гармонировали с началом лета. Вся эта непонятная торжественность сопровождалась вспышками праздничных фейерверков и одиночных петард.

То и дело раздавались громкие (и, как показалось Андрею, вполне искренние) выкрики: «Король-звезда, да здравствует король-звезда»! – И толпа разражалась громогласными «Виват!», бурными аплодисментами, и выкриками «Браво, брависсимо!», словно выражала свой восторг по поводу спектакля или концерта, на котором Андрей на бис исполнил очередную знаменитую арию.

Наш герой неловко приподнялся и машинально начал раскланиваться, совершенно не готовый к столь бурному приему торжествующей публики. Было такое впечатление, что его лицо (маска сама собой исчезла) и вообще весь его облик здесь хорошо известны, словно он тут не раз бывал, и не раз проплывал в золоченой гондоле. Андрей присматривался к лицам, благо Лебяжья канавка была узенькой, и через каждые 10—15 метров горели фонари – да и факелы неплохо освещали публику. Нет, большинство лиц казались ему незнакомыми, но в отличие от прежних своих астральных путешествий, и особенно по Антимоскве – Друккаргу, где толпа состояла из унифицированных фигур и лиц со стертыми чертами, здесь каждая фигура носила яркие признаки индивидуальности как в плане лица, так и в плане конституции и одежды. Андрей даже сказал бы, что столько харизматичных личностей, собравшихся в одном месте, он никогда не встречал и в обычном земном мире. Тем не менее выглядели они даже излишне хрестоматийно, словно сошли с иллюстраций к классическим романам Диккенса, Достоевского, или скорее даже Александра Грина, поскольку лица и фигуры словно бы возникли в результате совместной работы кисти художника-иллюстратора и пера писателя-романтика. Да, Андрей точно помнил, что ни одного лица из толпы (кстати, не такой уж и многочисленной) он раньше никогда не видел ни на земле, ни в астрале, но тем не менее держалось отчетливое ощущение, что многие персоны здесь ему странным образом знакомы, и даже кого-то он может назвать по именам. Тут у Андрея возникла догадка – пока только догадка – что вся эта публика, выстроившаяся вдоль обоих берегов Лебяжьей канавки и взаправду литературные герои, среди которых он узнает тех, с которыми успел познакомиться по книгам.

Вот швырнула в воду букетик фиалок стройная гибкая девушка в длинном клетчатом платье с вьющимися рыжими волосами с очень милым, хоть и простоватым лицом, и Андрей подумал, что это не иначе, как Тави Тум – невеста летающего человека Друда. Вот белокурая Ассоль в светлом обтягивающем ситцевом платьице застыла, словно изваяние, закрывшись ладонью от фонаря, словно от яркого солнца. А вот высокий, худой с мрачным вытянутым красивым лицом, в форменной студенческой шинели – не иначе, как Родион Раскольников, хоть и без топора под мышкой. А этот елейный светловолосый монашек – вылитый Алеша Карамазов. А эта трагическая красавица в черной шляпке с пером страуса и вуалью – конечно же Блоковская Незнакомка. И – тут можно привести еще не один десяток примеров. Андрей обратил внимание на то, что некоторые литературные персонажи были словно ожившие иллюстрации. Так таинственная незнакомка, помимо Блока, была несомненным детищем Ильи Глазунова, альбом репродукций которого Андрей неоднократно перелистывал, и всегда задерживался именно на этой иллюстрации. Ему казалось, что этот образ в точности соответствует возникшему в его голове еще до того, как он познакомился с творчеством художника.