Александр Беляев - Дороги изнанки. Хроники затомиса

«Спасибо, мама», – мысленно произнесла Аня. Ей и вправду показалось, что ее состояние напрямую зависело от маминой души, и душа эта по какой-то причине отпустила дочь, предоставив ей возможность вновь вернуться в мир и заняться своими проблемами, вплоть до маленьких мимолетных прихотей.

Боясь, что это подзабытое чувство интереса к жизни может исчезнуть, Аня быстро оделась и вышла во двор, и при этом как-то само собой вышло, что на ней оказались модные импортные вещи из «Березки», которые, незадолго до маминой болезни раздобыл для нее Юра, желая, чтобы Аня произвела на его протеже, журналиста Виктора, хорошее впечатление. Она одевала этот джинсовый костюм и кожаный плащ всего пару раз, а потом заболела мама, и Аня стала облачаться во все старое, затрапезно-совковое: ей казалось, что одеваться хорошо, когда мама умирает, как-то бессовестно, – это было табу. Тут только она вдруг почувствовала, что табу больше нет, и маме самой не понравилось бы, что дочь перестала за собой следить, и одевается Бог знает во что, как старая дева. Возможно, она это и чувствовала в последние дни жизни, но ничего Ане не говорила, не желая обидеть дочь.

Аня жила в неплохой двухкомнатной квартире примерно посередине между метро Рижская и Проспект мира, в доме, выходящем на сам проспект, правда квартира располагалась в тихой части, открываясь окнами во двор, поэтому вечный шум большой улицы почти не проникал в ее когда-то уютную комнату. Эту отдельную двухкомнатную квартиру папа получил незадолго до скоропостижной смерти 7 лет назад, а до этого семья ютилась, как это помнит читатель, в коммуналке, в центральном районе, примыкающем к кремлю, Зарядье.

Девушка вышла на проспект и прогулочным шагом направилась к центру города, заново открывая забытое чувство шумной улицы, неторопливой походки и отсутствия какой-то конкретной цели пути – ну, так, разве что в общих чертах. Ей впервые за долгие дни захотелось окунуться в людской поток проспекта, возможно на минутку зайти в церковь святителя Филиппа, которую в народе называли «храмом на капельках», что на площади сразу за метро Проспект мира, и поставить маме свечи за упокой. Дальше, возможно прогуляться до Садового кольца, зайти в тамошний парк, посидеть на берегу пруда – она любила студеную, прозрачную осеннюю воду (разумеется в качестве объекта созерцания), когда вокруг ни души, и деревья голы и, возможно, настроиться на грядущее посещение этого Юриного гипнотезера-психоаналитика, которое и пугало, и сулило надежду одновременно. Конечно, ей очень хотелось вернуть свою утраченную память и, чего греха таить, – а вдруг и правда в ней воскреснут какие-то неведомые паранормальные способности, даже о существовании которых она знала весьма поверхностно. С другой стороны, обретение забытого пугало: а вдруг всплывет что-нибудь страшное, мучительное, ведь наверняка в детстве она пережила серьезный стресс. Что могло произойти там, в лаборатории, она понятия не имела, и почему даже ее железный папа, который никого не боялся, судя по всему, ничего не выяснил и не призвал к ответу виновников внезапного расстройства рассудка его дочери? Это было очень странно и Аня не могла найти тому объяснения

Девушка стряхнула непрошенные мысли, расправила плечи и глубоко вздохнула, как она не вздыхала очень давно. Стоял сухой ноябрьский день, по предзимнему потемневшему небу быстро пробегали рваные клочья серых облаков, вроде бы не сулящих дождя или снега, и Аню, почему-то совершенно не к месту захватило ощущение гулкости, хруста и праздничности, сходной, разве что, с ожиданием Нового года, хотя, казалось бы, сама мысль о празднике сегодня должна была быть кощунственной. Тем не менее, эта неуместная праздничность буквально разливалась в воздухе, и Аня все не могла уловить причину – то ли все дело было в особом свете предвечерья (до заката оставалось еще минут сорок-пятьдесят), то ли в этом особом гуле большого проспекта, от которого она отвыкла, когда безвылазно сидела сначала в больнице у мамы, а затем дома. Может, и гул этот, и суета навеяли ей воспоминания о детском восприятии Ноябрьских праздников, которые полностью девальвировались в более старшем возрасте? О многотысячных демонстрациях с песнями, воздушными шарами и транспарантами? О торжественных маршах и лозунгах по мегафону, которые многократным эхо гулко отражаются от сплошной гряды зданий широкого проспекта? Конечно, это ощущение гулкости и многократно повторяющегося эхо было скорее чем-то внутренним, поскольку машины сплошным потоком снующие по проспекту Мира шумели по-другому, но возможно Аня просто поотвыкла от него за последние два с половиной месяца и что-то добавило ее сознание. Вскоре ей уже стало казаться, что в такт этому примерещившемуся эхообразному гулу звенят рассыпчатым звоном бубенчики на дурацком колпаке огромного скомороха, который скачет прямо по головам людского потока, и крышам автомобилей, и машет разноцветными флажками, а где-то вдалеке сквозь непрерывный праздничный гул пробиваются нестройные дребезжащие такты военного духового оркестра.

Это было даже не видение, а так, внутреннее ощущение, встроившееся во внешний пейзаж, к тому же неуместное на десятый день после смерти горячо любимой мамы. Впрочем ничего сверхъестественного в нем не было, возможно это непривычное ощущение возникло после люминала и долгого сидения дома. Аня подумала, что ее состояние каким-то образом связано с ноябрем, и середина ноября вполне соответствует ее настроению, ей нравится этот гулкий серый день, сквозящий хрустом и упругостью, и что, напротив, нежный майский ветерок, доносящий ароматы сирени или ландыша был бы сегодня совершенно неуместен, и именно тогда она бы прогуливалась с чувством ненужности и неуместности в этом мире, не говоря уже о том, чтобы очутиться в сей момент на черноморском побережье среди благоухания магнолий, миртов и левкой среди тысяч полураздетых загорелых отдыхающих – это, наверное, сейчас было бы поистине ужасно! Но вот как раз ноябрьская предзимняя сквозящая праздничность, скорее идущая изнутри, чем снаружи, очень хорошо вписывалась в ее душевное состояние. Сердце Ани забилось сильнее от предчувствия грядущих перемен, возможно даже какого-то чуда, а затем сами собой стали рождаться строки, словно чей-то беззвучный голос – скорее мужской, чем ее собственный, произносил стихотворение-комментарий тому состоянию, во власти которого она очутилась, выйдя на улицу. Впрочем, этот стихотворный комментарий не во всем соответствовал окружающему ее городскому пейзажу:

С утра прозрачные флажки

Предзимья в воздухе полощут.

Берез прозрачные стяжки

На черно-белом платье рощи.