Станислав Цой - Бездомовцы

Когда температура снижается до плюс пяти‒десяти градусов, бездомовцы исчезают. Скамейки пустуют. А сегодня на них лег первый снег. Полежал и растаял.

И все‒таки лучи осеннего солнца другие. Только не надо мне говорить, что они падают под меньшим углом – это оптика, а я о солнечных лучах поздней осени. Тут физика не при чем.

Летний луч испепеляет, норовит проделать отверстие и сквозь него достать следующий лист, и следующий. Шашлык из листьев на солнечном шампуре.

Осенний луч падает и растекается по листу. Тот начинает светиться и проявляет своих соседей, те зажигаются следом. Свет бежит по кроне, как огонек по тлеющей головешке. То тут, то там вспыхнет, да угаснет, словно играет в догонялки.

Я стою в центре асфальтового круга, по периметру которого расставлены скамейки. Под одной валяется смятая пивная банка, возле соседней сиротливо стоят две пивных бутылки. Сегодня ноль градусов по Цельсию. Середина ноября. День отца.

Барик будто ледокол разрезает желтое поле листвы. Она шуршит, как тортуха вдоль борта судна. Мелкие листочки поднимаются вверх и, сделав несколько па, ложатся на место, иные, исхитрившись, падают на спину Барику. Его морда вся в листве, словно наледь на форштевне. Он в поиске.

Сверху по Словинской идет женщина с пакетом и сумкой. Она сворачивает на аллею, подходит к ближайшей скамейке, ставит пакет и уходит вниз по улице. Мне становится любопытно. Озираясь по сторонам, я подхожу и заглядываю в пакет. Там пластмассовые ведерки. Через прозрачную крышку верхнего виден вареный картофель. Еда. Для бездомовцев. Кому, как не им.

Мы переместились выше по склону, туда, где солнышко. Я целый час сидел и жмурился от удовольствия. На соседнюю скамейку присел пожилой мужчина весь в белом, с трубкой. До меня донесся аромат хорошего табака. Так сидели и курили.

Барик набегался, выяснил все, что ему было надо, и пристроился у меня в ногах. Пора домой. Я встал и посмотрел вниз. Пакет так и стоял. Мы пошли к дому, по пути купили рохлики и собачий корм. На вечер. А о ком‒то позаботилась незнакомая женщина. Да воздастся ей!

Окончательно я перебрался в Прагу в мае. Мой путь лежал из немецкого города Фрайбурга, через Дрезден. Здесь чувствовалось наступление весны, а в конечной точке моего маршрута она уже была полноправной хозяйкой.

Мой друг, конечно же, опоздал, так как не мог долго припарковать машину вблизи Главного вокзала, но, в конце концов, после баталий и бесед с полицейскими, бросил ее недалеко от синагоги. Встретившись со мной, он все время повторял: «Йежушь Марья!», так что мне даже стало неловко за доставленные ему неудобства и хлопоты.

Но все оказалось куда прозаичнее. Адольфа возмущала черствость блюстителей порядка по отношению к нему, старому пражанину с пятидесятилетним стажем. Впрочем, Адик был не прав.

Если бы полицейские удосужились проверить его документы, то с удивлением могли обнаружить, что водительское удостоверение просрочено лет эдак на двадцать, а медицинская справка выдана тогда, когда никто из них еще не родился. Я узнал об этом через год, при других обстоятельствах.

А в тот день мы прямо с вокзала отправились на террасу уютного ресторанчика, что обосновался на подъеме от Подбабы на Ханспаулку. Пильзнер он и есть Пильзнер. Я вспомнил напиток, употребленный залпом в Вальдшуте, маленьком городке на границе Германии и Швейцарии, и вздрогнул. Как можно было! Даже в душе пожалел шесть евро, выброшенных на ветер.

Все время обеда Адольф ненавязчиво, но упрямо, вбивал в мою ошалевшую от весны и свободы голову мысль, что мне не имеет смысла продолжать свое путешествие, и я должен остановиться здесь, в Праге. То ли пива было выпито чрезмерно, то ли мысль Адольфа была единственно верной, но я согласился с его доводами.

Пожив некоторое время в его доме, в компании с вечно озабоченным псом Бади, я перебрался в гарсонку, что в доме напротив Канадского посольства.

Теперь посольство переехало, а тогда над угловым зданием, зажатым улицами Мухова и Под Каштаны, реял огромный красный кленовый лист на белом полотнище. В грозу он так хлопал, словно прачка сошла с ума и пытается высушить исподнее одним взмахом. Приходилось закрывать окно перед сном.

У меня вечные проблемы с определением этажности. Привычка считать ряды окон на фасаде здания здесь не работает. Надо от получившегося числа отнять единицу, так как самый первый этаж чехи называют «приземи». Таким образом, привычный для нас второй этаж превращается в первый. И это не единственное, что не совпадает с нашими представлениями и понятиями, по которым мы живем.

Так вот, гарсонка располагалась на втором этаже типичного пражского дома времен Первой республики, может, чуть более ранних. Я не уточнял. Это жилье для одинокого человека, не обремененного особой тягой к организации своего быта. Восточные народы, чьих представителей в Праге много, превращают такие гарсонки в многонаселенные общежития.

Жилище, о котором идет речь, представляло из себя узкую комнату такой длины, что, несмотря на окно во всю стену, в дальних углах царил полумрак. Конечно, этому способствовало и само окно, не мытое со времен Масарика, и тюлевые занавески, когда‒то белого цвета, а сегодня носящие следы дыма от всех возможных сигарет и сортов табака, продаваемых в соседнем магазинчике «Трафика».

Все самое необходимое здесь было. В углу при входе небольшой кухонный уголок с холодильником, душевая и туалет, а под потолком полати. Это, уходящее в небытие слово, обозначает широкую полку для спанья. Наши предки так называли лежанки, устроенные между стеной избы и печью. Чехи очень любят это сооружение, и его можно обнаружить не только в гарсоньере.

Жить можно было сразу. Есть диванчик, письменный стол и даже лампочки в плафонах. Но после нескольких дней выяснилось, что туалетом пользоваться нельзя, так как это доставляет катастрофические неудобства нижним соседям. Мастер делал криворукий. Я потом познакомился с ним. Но об этом, если представится возможность, в следующий раз.

Ситуацию спасала уборная на площадке, прелесть которой была в старинном сливном бачке, оборудованном цепочкой, на конце которой болталась фарфоровая белая ручка каплевидной формы с тонким узорчатым ободком. Я еле сдержался от акта экспроприации раритета, который напомнил мне о детстве.

Майские грозы в Праге чудесны. Особенность их в том, что происходят они преимущественно вечером и в ночные часы. А утром город умыт и причесан. Судить о приближении грозы можно было по упоминавшемуся канадскому флагу. Как только он начинал хлопать, я усаживался у распахнутого окна и ожидал первых крупных капель, треска молнии и раскатов грома.