Р. Рудин - Странное происшествие в области сердца. Сборник рассказов

Мы начали играть, и хозяин надолго задумался, уставившись взглядом в картину на стене.

Мне этот город сразу показался необычным, но я все никак не мог понять, что в нем было странным, хотя провел в нем уже три дня. Сначала я подумал, что дело в многочисленных неправдоподобных слухах, ходивших про Мальдорор. Например, говорили, что у его жителей существуют различные нелепые предубеждения, вроде табу на имена, начинающиеся с гласных звуков. Первым делом, приехав сюда, я полистал телефонный справочник и не нашел этому подтверждения.

Другой нелепицей были заявления газетчиков о том, что жители этого города всегда ели в одиночестве, потому что употребление пищи считали неприличным. Однако в отеле, где я остановился, был ресторан и там готовили довольно вкусно, хотя повар мог быть приезжим, а спросить об этом у персонала отеля я почему-то не решался. Но вот сегодня хозяин лавки, сосредоточенно размышлявший над своим ходом, угостил меня кофе, и я забыл о своем абсурдном подозрении.

Он объявил шах моему королю, и я улыбнулся его смелости, принимая жертву. Однако через несколько ходов я понял, что недооценил противника и тем самым поступил опрометчиво. Еще какое-то время я сомневался в своей догадке и надеялся, что он не видит моего отдаленного проигрыша, но это оказалось не так.

Когда все было кончено и я отвел свой взгляд от бескрайней доски, я спросил, как его зовут. Он ответил, что в Мальдороре не принято называть свое имя, но мне он скажет, потому что, во-первых, ему было известно, как зовут меня, и, во-вторых, его имя всегда знал Сарагоса, который был здесь за несколько минут до моего прихода.

Я понял, что Сарагоса тоже потерпел поражение от хозяина лавки сувениров, потому что у него была забавная привычка забирать с собой и сжигать шахматы, которыми он проигрывал.

Сейчас он, наверное, по обыкновению задумчиво смотрит на догорающие обломки коней и слонов, а я, наконец, начинаю понимать, что слишком долго гляжу на эту картину. Дождь уже давно закончился, хозяин в комнате, скрытый от моих глаз, гремит посудой и, судя по всему, зачем-то хочет остаться один. Поэтому я не приму его предложения сыграть, а куплю у него книгу со звучным названием на память о Мальдороре, где наверняка оставлю свой чемпионский титул, потому что больше никогда не буду играть в шахматы, хотя бы и в отличие от бедняги Сарагосы, у которого теперь будет такая дорогая и такая бесполезная корона.

Послушай, – сказал мне Вэй Шуань. – Я написал это сегодня:

Я так и не смог добиться от Вэй Шуаня, чтобы он перестал выдавать стихи придворных поэтов за свои собственные.

Время от времени кто-то из нас приглашался на аудиенцию к императору и читал свои произведения. По ряду причин я заключил, что нас, придворных поэтов, было несколько.

Дворец был огромен. Я жил в его восточной части и всякий раз, когда я пытался проникнуть на соседнюю территорию, путь мне преграждали стены или суровые стражники. Мне запрещалось иметь бумагу, покидать дворец, разводить голубей и ненавидеть императора. Поэтому я позволял осам строить гнезда вокруг моих окон, все стены комнат, где я обитал, были исписаны рисунками, в которых я спрятал от императора мои настоящие сокровища, и каждую ночь я вырывался из дворца в своих снах.

Он знал, что, если будет возможность, я его убью, но только смеялся надо мной и читал строки из моего «Белого Тигра».

Конечно, были и другие узники. Им тоже запрещалось иметь бумагу; как и я, они тоже ненавидели Вэй Шуаня. Наверняка, они изобрели способ начертить или нарисовать свое сокровенное, и я не сомневаюсь, что император давно разгадал их тайнопись, потому что среди груд его собственных творений, обрушиваемых на меня каждую нашу встречу, порой попадались настоящие слитки золота, которые я складывал рядом со своими.

Каждую нашу встречу он придавал своему лицу особенное выражение – словно надевал маску – и даже сидящие рядом с ним придворные дамы, улыбающиеся и говорящие ему шутки на незнакомом мне языке, не могли заставить его эту маску снять.

Я представлял, как веселятся над моими четверостишиями Лу Минь, которая, как я слышал, выращивает у себя в саду декоративные растения, Кэй Дзи, мастер гончарного круга, и кто-то третий, кому я еще не дал имя. Может быть, существовали и другие, но по всей видимости они уже не надеялись выбраться из дворца, унеся с собой то, что утаили от императора.

Очевидно, так и возникла некогда иероглифическая письменность Японии и Китая, и всех деспотических империй Азии, откуда происходили неизвестные мне обитатели дворца. Наверняка и тогда существовал император, который подобно Вэй Шуаню стал причиной появления письменности для посвященных, где в одном знаке соединены осы и тигры, живущие в одном дворце и не замечающие друг друга.

Десятилетия прошли с тех пор, как я оказался среди их числа. Если бы я захотел, я мог бы бежать. Я знал способ с самого начала, и он знал, что я знаю. Но я предпочел остаться, потому что, когда впервые предоставился случай совершить побег из этой золотой клетки, я уже придумал свою письменность и надеялся, что возможность бежать мне еще обязательно предоставится.

Вот и теперь, благодаря отлучившемуся стражнику, я остался один перед открытой дверью, ведущей за высокую стену, окружавшую дворец.

«Побег, долгожданная свобода,» – вот о чем я думал все эти годы, слушая, как за окном гудят осы, и наблюдая, как они строят свои бумажные гнезда. Этой зимой я исписал всю бумагу, которую заботливые насекомые изготовили для меня, наелся их меда, а сейчас пойду дальше, вокруг дворца на север или на юг, разводить ос или разорять их гнезда, в зависимости от того, что сейчас делают Лу Минь, которая из тростника научилась делать папирус, Кэй Дзи, догадавшийся писать на глине, и кто-то третий, кому я еще не дал имя, совершившие побег из императорского дворца гораздо раньше меня.

Меня зовут Густав Браун. Я – солдат. Моя жизнь начинается снова каждый раз, когда я слышу древний призыв: «К оружию!».

Я был в первом ряду фаланги Александра и уже тогда понял, что неуязвим. Я сеял смерть и топтал трупы врагов, мои товарищи падали мертвыми справа и слева от меня с улыбками на лицах, а Александр узнал цену своему величию только после того, как я покинул его войско.

Потом были легионы Цезаря, проклятые варвары и столетия мрачного забвения. Я забыл все имена, под которыми сражался все эти годы. Я был свидетелем того, как возникали великие империи, и как они исчезали в небытие. К черту скромность! Ведь я приводил всех этих кровожадных главарей на трон, но я же служил и причиной их последующего краха.