Борис Евсеев - Казнённый колокол

Сейчас у края посадки никого не было.

А тогда прямо на краю похожей, только уже по-летнему зеленой донбасской лесопосадки стоял и курил мой дед Иван Иннокентьевич.

Дед отличался суровым нравом, никогда не шутил, почти не смеялся. Бабушка объясняла это тем, что дед прошел две войны, Гражданскую и Отечественную, а еще тем, что его совсем недавно, всего несколько лет назад, сбила машина. Но я-то знал! Деду просто нравится за суровостью прятать в толстых и ничуть не обвислых усах свою чуть коварную усмешку. И еще я с трех лет знал другое: дед мой – железный дорожник! А еще верней – у меня железно-донбасский дед! То есть сделанный из железа и сверкающего белым отливом олова, мастер починки вагонов и рельс.

Вот он сейчас докурит свой «Казбек», аккуратно загасит чинарик о подошву сапога, спрячет его в другую, порожнюю пачку все того же «Казбека», проведет железной рукой по железным, чуть ржавым на кончиках усам и негромко позовет: давай, паря, домой.

Но я уже увидел краем глаза красно-голубого крупного фазана, и вся железнодорожная суровость отлетела в сторону, растворилась в азарте, как растворяется плотный шарик мороженого в июньском зное.

Мне тогда показалось: поймать фазана легко! Я думал схватить его, немного подержать, потом, скорей всего, отпустить, посмотреть на него поближе, а заодно показать деду, который считал, что я ни на что серьезное не годен, кроме как играть на скрипке и выводить по вечерам старательным дискантом: «Вышел в степь донецкую парень молодой», – так вот: я думал показать, что внук его – о-го-го и даже больше этого о-го-го!

Но оказалось, поймать не умеющего летать фазана совсем не просто.

Я сделал шаг вперед – фазан метнулся в сторону. Я остановился – он тоже. Я отступил назад – фазан в недоумении завертел своей великолепной, с зелеными заушьями головкой. Но тут же сообразил: с ним хитрят – и отступил поближе к сережистой ольхе.

Мне стало радостно. Фазан понимал военные хитрости и готов был участвовать в человечье-птичьей войне и охоте.

Отступая, фазан хотя и задел кем-то натянутую сеть, но задел ее только краешком хвоста.

Сети появились в лесопосадках Донбасса тогда же, когда появились и завезенные с юга фазаны. Сети были малые и большие, мелкоячеистые новенькие и дырявые рыбачьи. Как только я понял, что фазан – это совсем не курица, которую как-то посылала меня ловить бабушка, что я с ним воюю, а не беру домашнюю живность для обеда, я весь подобрался и зазвенел струной. Да, да! Я слышал в себе этот звук, звук веселой фазаньей войны, звук, предполагавший только победы и не предполагавший уронов и поражений…

Уже не скрываясь, кинулся я к фазану. К моему удивлению – только вчера товарищ по военным играм Колька Марыш мне вталдыкивал: фазаны летать не умеют, донбасские хлопцы берут их голыми руками, чтобы продать в большом городе угрюмым шахтерам за новенькие рубли шестьдесят первого года выпуска, – так вот: к моему удивлению, красно-голубой фазан сетку мигом перескочил и, волоча за собой какую-то прицепившуюся к ноге соломинку, побежал к оврагу.

Тут я снова обрадовался. Даже засмеялся от радости: походка у фазана была чисто женская, он бежал точно так, как бежала моя тетя Варя, слегка вперевалочку, завзято и обеспокоенно, но при этом и очень аккуратно бежал. Была бы у фазана еще пара лап, так он, пожалуй, стал бы на бегу незаметно еще и оперение поддерживать, как поддерживала тетя Варя длиннейшие свои юбки…

Я думал сбежать по склону оврага, оставив между собой и фазаном высокий и широкий земляной выступ, думал на дне оврага его, наконец, перехватить.

Висело надо мной без всяких дуновений и слез раннее лето, подстилка из трескучих акациевых рожков еле-еле шумела под ногами. Я бежал босиком, но бежал почти бесшумно, ставя, как и учил отец, ступни боком, и глуховатый фазан меня вряд ли слышал. А когда он меня увидел, было уже поздно.

Фазан резко кинулся сперва в одну, потом в противоположную сторону. Я на ходу сдернул безрукавку, которую все тут звали бобочкой…

Внезапно из-за овражных кустов выскочила здоровенная вислоухая собака.

Я подумал, что она кинется на меня. Но собака, опустив морду, кинулась на фазана. Тут-то фазан ее и обманул! Он сделал движение в одну сторону, потом в другую, а потом вертикально взлетел. От неожиданности собака чуть запоздала с прыжком, а фазан, не умеющий летать, от страха потерять жизнь уже после этого взлета тихо спланировал на дикую сливу.

Злясь на собаку, я споткнулся и растянулся на молодой траве, даже здесь, на склоне оврага, присыпанной акациевыми прошлогодними сухими рожками.

Собираясь подняться, я вдруг увидел что-то блеснувшее: за небольшим белым камнем лежала проржавевшая с одного боку лимонка. Вокруг нее – несколько стреляных гильз.

Что гильзы стреляные, я понял сразу, уже два-три раза охотился на уток с отцом. А вот лимонка – с чекой, с запалом она или нет? Этого определить я не смог.

Затошнило, как от противного лекарства: несколько моих одноклассников в прошлом году подорвались точно на такой же гранате. Один из них так и не выжил.

– Деда… – позвал я слабо, боясь крикнуть сильней.

Я думал, дед не услышит. Он никогда не отзывался ни на какие посторонние просьбы, смотрел и на такие просьбы, и вообще на все досужие разговоры с суровым презрением, что бабушка опять-таки объясняла отсутствием двух ребер, а еще плечом, пораненным в Гражданскую шашкой.

Я видел дедов шрам на левом плече. Он был короткий и очень широкий. Как будто деду не рубили плечо шашкой, а ковыряли ее концом. Вспоминая дедов шрам, я всегда думал: а что была бы за жизнь в М-ске, в каменном красном приземистом доме, если бы деду отрубили полруки или, не дай бог, всю руку?

– Деда…

Очень высокий, крепко сбитый, с бугрящимися мышцами, железно-донбасский дед мой Иван Иннокентьевич подошел еще невесомей, еще тише, чем ходил отец. Сперва я увидел кратко мелькнувшую тень, но подумал: это какая-то крупная птица…

– Фазан чужой, зря ты погнался, – дед легонько потянул меня за ухо, – а лимонка, она пустая. Здесь такого добра – век не захоронить. Тут тебе не Москва и не Алупка с Алуштой! Тут тебе сивый Донбасс, внучок…

Никогда дед не называл меня внучком, да вроде и не любил сильно. А тут вдруг сквозь густые, ровно расправленные усы улыбнулся, и я сразу понял: не в телячьих нежностях дело! Дело в чем-то другом, ценимом намного дороже, чем бабьи охи-вздохи и даже подарочные блёсны. Дело в сверкающих, как антрацит, твердых, как начинающийся здесь же Донецкий кряж, людских поступках, дело в спокойном и до поры удерживаемом в себе самом слове, которое одно только и может овеществить скупо отмеренные рассказы про войну, про жизнь, про не сдававшийся фрицам и толстожопым полицаям Донбасс и про все иное-прочее, сто́ящее рассказа…