Борис Евсеев - Казнённый колокол

Все они были срезаны огнем, как по линейке. Аспидно-черные, как сожженные души, заостренные, искалеченные, эти деревья тянулись к небу, но сразу же в безнадеге и замирали.

В одинаковости судеб этих сгоревших деревьев почудилось что-то злобно-механическое, до тошноты одинаковое, в обычной жизни всеми здоровыми существами и многими людьми отторгаемое.

Я видел лесные пожары, видел горящие леса на Дальнем Востоке, видел полыхающие – то колыхаемые всем массивом из стороны в сторону, то наступающие огневым валом прямо на растерянных людей – сухие заросли камышей в низовьях Днепра и Волги.

И огнепал, и стихийные пожары всюду были на особицу, то есть были разновеликими и разнообразными. А здесь – все под одну гребенку!

Острые торчащие из земли карандаши с хищными грифелями, готовые вырисовать что-то неочевидное, невысказываемое, то, что есть в них самих, и то, о чем никто из посторонних хорошо сказать не умеет. Даже если это работники ЖКХ так срезанные огнем деревья заострили, все равно стало не по себе. Какое-то злобное и небожественное, какое-то дьявольски военизированное инобытие – воткнулось сразу двумя спицами под ребра…

Показалось: в нынешней тихой, по-звериному затаившейся войне, которая пока чувствовалась только кожей, а нутром еще нет, не чувствовалась, было что-то не так. Ее, этой войны, вроде и не было, а в то же время она была во всем: в абсолютном безлюдье на дорогах и близ дорог, в дальних разрывах мин, обезвреживаемых спецмашинами, в тревожной ряби мелких луж, изредка попадавшихся в пути…

Ехал я не один, ехал с телегруппой из Калининграда.

Группа наша творческая, группа разношерстная, оказалась на удивление дружной, а ведь собралась почти случайно.

К счастью, патологических болтунов среди нас не оказалось, и ничто не мешало вспоминать о прежнем, довоенном Донбассе, где я бывал, начиная с 1961 года, бессчетное количество раз, где летней порой неделями и месяцами жил у деда с бабушкой, куда приезжал при Хрущеве и Брежневе, при Андропове и Горбачеве, даже при Ющенке приезжал дважды…

В те приезды всегда грело предчувствие радостных встреч.

А теперь ни в Донецке, ни в какой-то другой точке Донбасса меня никто не ждал. Дед, бабушка, два моих дяди – один раньше, другой несколько недель назад – умерли. Двоюродный брат Юрий сам болел.

Не было у нашей группы и никаких договоренностей с серьезными людьми. И опекунов из руководства непризнанной республики тоже не было. Не выписывал нам никто командировочных удостоверений, не было разрешения на киносъемку, хотя полный комплект съемочной аппаратуры Ванечка Комогорцев – вдумчивый наш мыслитель, а по совместительству превосходный кинооператор и начинающий кинопродюсер – вез с собой.

Но в этой ненужности и неподконтрольности нашего путешествия были свои козыри, свои таинственные и оттого неотступно манящие преимущества.

Как теперь летают и ездят в горячие точки «справные», а если говорить прямо – обласканные всеми властями писатели?

Ясен пень: с охранными грамотами от первых секретарей чиновно-писательских Союзов, с визитками помощников депутатов и даже иногда с телефонами министров. Такие телефоны специально набирают прописными буквами в мобильнике. И телефоны эти принадлежат если уж не министрам обороны, так, на худой конец, хоть министрам культуры.

Ездят, лысо блестя отполированными до блеска головами, ездят, тряся бабьими щеками, ездят с едва заметными ухмылочками на лицах: «Ну, че у вас тут, ребята? Вы нам слегка покажите, как вы тут воюете-дохнете, а мы себе бесконечный пиар из ваших бед смастерим. И в компьютерные небеса буквенными ястребками запустим…»

Но именно оттого, что нас никто не ждал, не встречал и пусть даже только на словах не опекал, – иглышки куражливого нетерпения впивались в шею и в спину.

Однако кураж постепенно уходил. Расстилались покато – похожие на бесконечные черничные поляны – пространственные воспоминания.

Воспоминания перемежались короткими укоризнами: дед похоронен в Донецке, и сходить на его могилу – дело святое. А вот на бабушкину могилу, в городке М-ске, где теперь стоят украинские войска, попасть вряд ли удастся. Хотя…

Можно и туда попробовать сунуться: голова-то уже седая! И хоть таких, как я, в украинскую армию, по слухам, еще как забривают, а если не в армию, так в подвалы «службы бэзпэкы» без разбору сажают – можно, не предъявляя российских документов, попробовать с местными жителями, пересекающими границу по своим нуждам, перейти на ту сторону, открыть невыносимо тяжелую дверь, ведущую в давно проданный дедов дом, сказать слова утешения тем, кто теперь в нем живет…

Потом перебежать через пустырек, зайти в знакомую летнюю кухню, на небольшом садовом участке, сквозь цепкие ветки низкорослых слив и яблонь пробраться в сад, идти по нему дальше, глубже…

На краю сада остановиться, на окрики соседей не отвечать, снова втихаря вернуться к линии разграничения, к условной пока границе, пересечь ее в неохраняемом месте, о котором было читано в Интернете, и назад: то пешком, то на попутках, не объявляя себя никем – проще простого мужика, спокойней шахматиста-второразрядника – добраться до города Донецка, до дедовой невысокой могилы…

«Как доктор! Как доктор Чехов – на Сахалин! Никому никаких командировочных удостоверений, которых у меня просто нет, а у него были, но он их за всю дорогу ни одному Пришибееву не показал».

– Ты что-то сказал?

– Как доктор Чехов, – повторил я автоматически, и мы миновали уже отстроенный и очищенный от весеннего сора, обведенный по контуру дымком полусгнивших листьев одноярусный Иловайск.

Вдруг джип шатнуло вправо.

Здоровенный, сбитый насмерть, но не размазанный по асфальту и совсем почти не раздавленный, енот лежал посреди пустой дороги.

Скорость у джипа была порядочной, и когда б не енотов полосатый хвост, да еще лежавшая рядом, вывалянная в земле и глубоко надкушенная брюква, ни за что бы не врезался в память этот, слегка продернутый пластами дыма поворот дороги.

Красавец енот!

Нежно-палевый, с хитровато-спецназовской, вымазанной в саже мордочкой, в темных шпионских очках… Видно, перебегал дорогу на задних лапах, выставив перед собой эту самую брюкву: второпях надкушенную, не очищенную и не отмытую от грязи, – как это всегда делают еноты-полоскуны, – крепко сжимаемую при жизни и враз выпущенную из цепких лап после смерти.

Так, наверное, и опочил, бедолага: втягивая в себя сладко-мышиный аромат полей, шевеля пальцами безволосой передней лапы, изрезанной чисто человеческими линиями любви, невзгод и долгой жизни.