Александр Найдёнов - Сборник рассказов

Жена говорила рыжему: она верила, что он жив.

– Тебе больно?– спрашивала она, зажимая пальцами себе переносицу, чтобы успокоиться, не реветь. А вопрос, о котором подумала, побоялась ему задать.

Через день она улетела домой, так и не спросив его об этом, и снова он усмехнулся.

Рыжему Матвею Уфимцеву, гвардии-майору, не повезло. Его штурмовик был сбит. Он катапультировался и, раненый, долго шел, потом полз бесконечно долго. Обморозился. Выбрался к своим. Руки ему спасли, на ногах развилась гангрена. Сделали ампутацию. Теперь он лежал в палате, смотрел на сосны за окном и после отъезда жены молчал.

2.

– Ешьте, ешьте. Надо есть. Ешьте,– говорил Сергей рыжему вечером следующего дня, подавая ему тарелку.

Рыжий, словно его не слыша, молча смотрел в окно.

– Сережа, оставь ты его в покое,– не утерпев, вымолвил Мелик Павлович.

– Долго без еды – ослабеешь.

Рыжий на подушке чуть передвинул голову. Он еще с минуту смотрел на силуэты сосен за стеклами, потом медлительным движением скосил глаза на санитара и произнес:

– Как узнать, где она?

– Кто?

– Где стена?

– Какая стена?

– Ты знаешь.

Мутные глаза рыжего смотрели на Сергея устало. Сергей в этот миг почувствовал, что рыжий не так уж рыж. Рыжина его светлых волос могла быть почти незаметной, когда бы не оттеняла ее бескровная, бледная кожа лица и рук.

– Мне б научиться только ее поставить. Если ты знаешь, как – ты скажи. Как сделать ее, преграду. Тебе же вот удалось.

В негромком голосе рыжего Сергей улавливал муку. И он не смог отказать ему просто так.

– Я попытаюсь. Быть может, вспомню.

– Ты вспомни – чтоб мне забыть, чтоб с чистого листа все, сначала. Ты научи меня, я смогу.

– Вы съешьте только. Немного. Съешьте.

– Ты обещаешь мне?

– Я? Ну да…

Медсестра объявила отбой, щелкнула выключателем – палата булькнулась в темень и растворилась в ней. За серым окном фонарь продолжил бесцельно пылить свет в заснеженное пространство. Потом подполковник запаса включил в изголовье ночник, вновь убедился, что читать от него невозможно, ругнулся и отключил. Скоро раздалось его дыхание, потом засопел Мелик Павлович. Только Матвей не спал. Он думал о прошлом, о том, с чем хотел проститься.

Плохое, что было в жизни, Уфимцев совсем не помнил. Наверно, что-то стерлось, другое, хоть не забылось, сделалось нереальным, как память о боли давнишних ссадин, которой не вызвать въявь. Он за плохое не беспокоился, он пытался забыть хорошее, то, что вцепилось хваткою, с чем он хотел расстаться…

Вот за таким окном в детстве он видел коней. Впрочем, не за таким. Их деревянный дом просел на левый передний угол и то окно, в углу, немного перекосилось.

– Матвей, держись хорошо за раму. Тихонько! Не оступись!

Ему, быть может, четыре, а может и меньше лет. Он, стоя на подоконнике, через двойные стекла пытается разглядеть, как по заснеженному проулку, мимо забора, деревьев под снежным пухом, мимо их дома шагают бодрые лошади, наряженные, в попонах. Они идут вереницей, каждая за собой тянет беговую коляску на двух колесах. В колясках, выставив вперед руки, одетые в рукавицы, сидят мужики и дергают длинные вожжи.

– Матвей, ну пойдем. Замерзнешь,– зовет его баба Оля.

Она за него боится, и любит его, как все.

А на комоде в комнате – железная старая кружка, в нее из стеклянной банки ему наливают «гриб». Когда допьешь, запрокинешь кружку, сунешься в нее носом, можно увидеть дно. Там из черточек, точек, царапин, если смотреть на них долго, словно из ниоткуда вдруг возникают лица незнакомых ему людей.

Мама его – загадка. Она сидит на стуле в обычном своем халате. Он к ней подходит, и меряется по пуговицам халата. Радуется, что вырос, достал макушкой до второй пуговицы от верху. Но в следующий раз мама стоит на кухне, опять он подходит к ней и видит, что ростом он, как и прежде, по самую нижнюю пуговицу – и не может понять, как так?

– Матвейчик, ты папу ждешь?– интересуется мама.

Он отвечает:

– Нет.

Она напугана, произносит:

– Матвейчик, а почему?

– Он колючий.

Папа его шофер, он ездит в командировки, привозит ему подарки, радуется ему, целует и больно колет. Всякий раз Матвей и ждет его, и боится его приезда, а когда, вернувшись, папа колет его лицо своим ртом и щеками, старается не заплакать.

Вот папа приехал, смеется, подбрасывает вверх его, ловит, хочет поцеловать. Но мама отняла Матвея, поставила его на пол, уводит папу из комнаты и что-то там ему шепчет, опять слышен папин смех. Потом он приходит к сыну, уже побритый и очень гладкий, и осторожно целует – не больно совсем, не страшно…

Гвардии майор Матвей Уфимцев чуть шевельнул под одеялом культями ног, захотел почувствовать мышцы. Сдержался, не застонал. Стараясь не двигать таз, он повернулся плечами на бок, дал отдохнуть спине, она от лежанья ныла. Такого тяжелого сына отец не подбросит вверх.

…Тогда, давно. Лето. И он гуляет. Ему разрешили впервые у дома гулять одному. За пустой дорогой, наискосок – каменные два дома. Хотя и нельзя, но тянет его туда. И подойдя к проему между домами, он видит у толстого тополя большую группу ребят. Он к ним подходит ближе. Он удивлен, он смотрит. За толстую ветку тополя перекинута веревка с привязанной к ней доской, на доску усажен парень, его закручивают, он вертится со страшною быстротой. Но вот Матвея заметили, многоголосо учинили ему допрос:

– Рыжий! Ты кто? Откуда? Ты где живешь?

– Я там,– он машет рукой направо.

– Значит ты из нашего двора! А звать как тебя?

– Матвейчик.

Ему любопытно. Не утерпев, он спрашивает у них, зачем они крутят парня? Наперебой с другими ему объясняет кто-то:

– Мы тренируемся десантниками! Вон там за заборами – Софинский двор, хулиганы. Мы будем их бить в сентябре. А там, в десяти километрах, за сопкой, есть город Кушва. Надо кушвинских бить всегда! Пойдешь с нами? Ты будешь кушвинских бить?

– Буду!– ответил Матвей убежденно…

Боли совсем не чувствуется, но надо скорей домой.

– Мальчик! Ты обморозился! Да постой! Постой! Ну, постой!

Незнакомая женщина голой рукой на морозе достает из сумочки зеркальце и платок.

– Погляди, у тебя нос побелел! Быстрей, а то будет поздно!

Она платком растирает ему лицо. Руки, должно быть, у ней у самой замерзли…

Женщины…

Вдруг он заметил, что у каждой дикторши – груди. Телевизор смотреть стало сложно…

Мама:

– Что ты хочешь на День рождения?

– Фотоаппарат.

И купили. Он снимает школу, дома, улицы и машины, всех знакомых и всю родню. Ленин на постаменте, на площади, одет в обычный костюм, в ботинки. В сквере обнаружился еще памятник – какой-то мужик в гимнастерке и сапогах, от дождей у него крошится поднятая рука. Много фотографирует одноклассников. Мальчиков – порознь и группами. Девочек – лишь толпой. Там в толпе, в шали и валенках, есть одна. Но об этом – молчок! Молчок!..