Емельян Марков - Третий ход

Завершив свое черное эскулапово дело, Андрей встал с табурета, снял насквозь пропитавшийся потом собачий ошейник с головы. Распростертый вдоль дивана алтарник оставался неподвижен, закоченевшая ступня в носке свесилась.

– Вадим Георгиевич! – позвал Андрей.

Вадим Георгиевич не отвечал, он лежал лицом вниз, и только выглядывал его подогнувшийся нос.

– Вадим Георгиевич!!! – строже позвал его Андрей.

– А!!! – встрепенулся всем телом Вадим Георгиевич.

– Всё.

– А-а… – догадался алтарник, с кряхтением поднялся, посидел на диване ошалело, встал, вдохнул полной грудью, распростер руки и облегченно произнес: – Словно заново родился!

Потом он бдительно огляделся, встревоженно поморщил нос, поджимая под него губы:

– Чем это у меня тут пахнет?

– Пустым стаканом кагора, – подсказал Андрей.

Дегустация кагора входила в число обязанностей алтарника. Точнее, он являл собою первый этап дегустации: должен был испить из каждой бутылки. Когда же партия проходила приемку Вадима Георгиевича, к дегустации приступала более высокая и придирчивая инстанция, а именно отец Викентий, гурман, выпускник Киевской духовной академии, обладатель ангельского голоса. Из-за его неземного голоса во многом Андрей и поступил на работу сюда. Как-то забрел он в шатком дерзновении в храм. Народу – тьма! В храм не войти! Но поверх голов через отверстые двери расплывается терпким благоуханием, ярчеет оранжевым румянцем дальнего иконостаса, распускается девственными пламенно продрогшими томными лепестками голос отца Викентия, тогда еще дьякона. И внешне Викентий соответствовал своему голосу: волоокий красавец, с прекрасной морщинкой между сдвинутыми не мрачно вниз, а томно вверх бровями, со свежей сливочной улыбкой в пушистой, блестящей, курчавой, густейшей бурой бороде. Недавно верхний храм изнутри был наново расписан одним знаменитым московским изографом по строгому византийскому канону; все святые и ангелы получились отцами Викентиями.

Человек южный, отец Викентий любил хорошее вино и цветы, особенную слабость питал к настурциям. По осени, когда батюшка под горку следовал к калитке после вечерней исповеди, на глазах его выступали благоуханные слезы, как капли отмерзшего инея в пламенных лепестках настурций, специально для Викентия посаженных влюбленными в него прихожанками по краю брусчатого парапета вдоль наклонного тротуара.

Вадим Георгиевич взамен ответа на догадку о пустом стакане кагора достал из ящичка серванта хрустальную стопочку и налил Андрею именно густого и темного кагору. Андрей после известного колебания выпил.

– Это, конечно, не кагор, – сразу определил он, – черносмородиновая настойка.

– Ты разборчив, как отец Викентий, – покачал головой Вадим Георгиевич, потом встрепенулся, вынул из кармана сторублевку.

– Да не нужно, – сконфузился Андрей.

– Без разговоров, всякий труд должен оплачиваться. – Алтарник посмотрел в глаза Колодину прозорливо, но был несколько сбит с толку, потому что, как уже говорилось, в глазах Колодина толку не было.

Колодин с пакетиком гостинцев в руках вышел из нижнего храма, поднялся в сторожку. Чайник выкипел.

Сторож плеснул в раскаленный чайник воды и опять поставил его на жаркую, почти бесплотную, рдяную спираль. Через несколько минут, когда чайник начал закипать, дверь внизу с грохотом распахнулась. «Молитвами святых отец наших!..» – возопил алтарник снизу. «Аминь!» – тускло отозвался Андрей сверху. В панике, не сразу, под брошенной на диван курткой нашел связку крупных храмовых ключей на большом треугольнике из хромированной проволоки и низринулся по лестнице. Вадим Георгиевич призывно улыбался Андрею навстречу, чтобы тот отпер ему калитку.

Вадим Георгиевич, как правило, уходил последним. На улице сильно морозило, но пегая голова алтарника была не покрыта. Обычно они с Андреем перешучивались перед калиткой, говорили о литературе, о кинематографе, но теперь алтарник что-то отмалчивался. Андрей на ходу нервозно позвякивал связкой ключей, вертел в левой руке треугольник, пускал ключи по его хромированным граням.

– Ты ведь знаешь, – начал Вадим Георгиевич, – Николай ушел от нас в семинарию…

– Да.

– Освободилось место чтеца. Ты как? Я спрошу настоятеля, думаю, он даст благословение.

Андрей замялся и посмотрел куда-то поверх головы Вадима Георгиевича.

– Я сомневаюсь… – пробормотал он.

– А ты не сомневайся, положись на Бога.

– Одно другому не мешает, – непонятно ответил Андрей, – нет дерзновения, ведь должно быть дерзновение.

– Ты не темни, Андрей, это не поможет, – обиженно сказал алтарник.

– Да я не темню, просто я не достоин, не готов.

Алтарник поморщился носом.

– Смотри. Церковь призывает только один раз.

– Почему один?

Алтарник выдохнул приютное, съестное и благовонное тепло ризницы, вдохнул отвесную звездную прохладу.

– Мне в свое время предложили рукоположиться, а я тоже: не готов… Отказался. Больше не предлагают.

Он улыбнулся уязвленно, вышел за калитку и широким, несоразмерным своему росту шагом пошел прочь; на ходу он как-то таинственно пригибался, втягивал голову в плечи. Он всегда так ходил.

Андрей вернулся в сторожку, чайник выкипел.

Вот и с алтарником отношения натянулись. А какие были отношения хорошие! Он в глаза называл Вадима Георгиевича праведником и одновременно вышучивал его. Андрей всегда вышучивал милых ему людей, оттого ему иногда казалось, что не тот или иной человек, а сам Бог обижен на него. Только звонарь Всеволод Александрович извинял ему эту слабость и пускал звонить на колокольню. Все знали недостаток сторожа, а звонарь вроде как и знать не знал. «Наветчики обвиняют праведника именно в том, что ему менее всего свойственно, в отношении чего он, наоборот, достиг духовных высот. Если, скажем, бессребреник, его обвиняют в стяжательстве, если исполнен целомудрия, называют блудником, если трезвенник редкий, то каждый встречный-поперечный толкует о его пьянстве…» Умно, хотя далеко не всегда, конечно, выходит так, как объяснял Всеволод Александрович. Андрей любил звонаря больше всех на подворье, но и вышучивал пуще. «У вас слишком прямолинейное представление о празднике», – заметил он звонарю, когда тот пришел на рождественскую всенощную в костюме и при галстуке. Звонарь негодующе качнул своей дивной, словно вороненого серебра, шевелюрой и соскочил на тихий смешок.

Злые мирские языки, бывшие друзья обзывали Всеволода Саныча «Оссанычем», но на подворье он, наоборот, считался неформалом, хотя неукоснительно следовал церковному канону. Это касалось и одежды: в воскресенье он ходил в красной рубашке, на Троицу – в зеленой, на Рождество – в голубой и так далее… «Ой, какая у вас рубашечка зелененькая! – с сатирической и одновременно просветленной улыбкой надвигался на него Андрей. – И к бороде подходит, вы похожи на Посейдауна. А косой вы помахиваете в траве, как трезубцем в волнах…» «Я вообще старичок на ять», – отвечал звонарь, вызволяя из кармана оселок. Косил на подворье по преимуществу он и других ревновал к косьбе.